Диана Сеттерфилд - Беллмен и Блэк, или Незнакомец в черном

Уильям протянул руку для пожатия. Встречная рука на ощупь была словно в перчатке — толстые подушечки на ладони не уступали жесткостью воловьей коже. Вряд ли этот человек мог полностью согнуть пальцы.

— Доброе утро.

Знакомство происходило на фабричном дворе. Даже под открытым небом вонь от немытой испанской шерсти немилосердно била в нос.

— Здесь распаковывают и взвешивают руно, — пояснял Пол. — Заведует этим мистер Радж, он работает на фабрике… уже сколько лет?

— Четырнадцать, — сказал мистер Радж.

— Сегодня здесь шестеро рабочих. В иные дни бывает больше или меньше, все зависит от размеров поступившей партии.

Пол и мистер Радж еще минут десять обсуждали свои дела — о недовесе и усадке шерсти, о валенсийских и кастильских поставщиках. Тем временем Пол наблюдал за рабочими, которые вскрывали ящик за ящиком, опрокидывали их набок, извлекали (вместе с новой волной вони) руно, цепляли его на весовой крюк и манипулировали гирьками, пока шерсть не всплывала ввысь подобно клочковатому грязно-серому облаку. Результаты взвешивания мистер Радж заносил в свой блокнот — не прерывая разговора с Полом о Валенсиии и Кастилии, причем этак небрежно, будто речь шла о местечках не далее Чиппинг-Нортона, — и давал отмашку для следующего контейнера. Взвешенную шерсть тележками увозили на мытье. Уильям старался не упустить из виду ни единой детали. Одновременно наблюдали и за ним. Нет, никто из рабочих не таращил на него глаза, все были заняты своим делом, однако он то и дело ловил взгляды, бросаемые украдкой.

Вместе с дядей — и осликом, тянувшим тележку с шерстью, — Уильям перешел к следующему этапу.

— Позвольте представить моего племянника, Уильяма Беллмена, — сказал Пол Беллмен. — Уильям, это мистер Смит.

Уилл пожал еще одну жесткую руку:

— Доброе утро.

Уильям наблюдал. За Уильямом наблюдали. И так продолжалось весь день.

Шерсть мыли, сушили, трепали. Уильям был весь внимание. Шерсть обеспыливали, чесали, промасливали, повторно расчесывали и укладывали в толстые ленты; он старательно запоминал все процедуры.

— Иногда шерсть отсюда везут прямиком в красильный цех, но чаще мы красим уже готовую ткань.

Следующее знакомство обошлось без рукопожатий. В прядильном цехе следившие за ним глаза были сплошь женскими — и глядели они без стеснения. Он отвесил полупоклон Клэри Райтон, старшей над всеми прядильщицами, что вызвало в комнате взрыв веселья, тут же сурово подавленного.

— Идем дальше! — скомандовал Пол.

Дальше был ткацкий цех, где челноки двигались с такой скоростью, что глаз едва успевал за ними следить, а ткань прирастала так быстро, будто рождалась непосредственно из ритмичного грохота станков. Сукновальный цех был пропитан запахом мочи и навоза — тут грязью вычищали грязь. В сушильно-ширильном цехе ткань растягивали на рамах, ярд за ярдом, и выставляли во двор, — благо стояла ясная погода.

— Ну а в дождливые дни… — Они двинулись дальше, и Пол отворил дверь длинной и узкой комнаты с бесчисленными мелкими отверстиями в стенах. — Думаю, нет нужды пояснять… А когда ткань высохнет, ее направляют…

Экскурсия продолжилась.

— …на конечную отделку.

Однако это был еще далеко не конец, ибо «конечная отделка» подразумевала новое мытье, сушку и валку ткани с последующим ворсованием. К тому времени голова Уильяма уже шла кругом, и он мог лишь тупо следить за тем, как ткань по прохождении через станок покрывается мягкой ворсистой дымкой.

Ноздри Уильяма горели от всех этих запахов, уши заложило от непрерывного грохота, а ноги ныли от долгой ходьбы — следуя за процессом производства, он сотню раз пересек территорию фабрики с юга на север и с востока на запад, через дворы, площадки, цеха, склады и прочие здания.

— Стригальный цех, — объявил Пол, открывая еще одну дверь.

Когда дверь закрылась за их спинами, Уильям замер, потрясенный. Впервые за этот день он очутился в тишине — настолько глубокой, что от нее начало звенеть в ушах. Руки пожимать не пришлось. Двое мужчин — примерно одинакового роста и телосложения — взглянули на него лишь мельком, не отрываясь от своего занятия. Их длинные лезвия скользили над самой поверхностью материи; каждое движение было четким и предельно выверенным, словно они без звука исполняли тщательно отрепетированный хореографический номер. Ворсистая дымка исчезала, каймой пены оседая на стали и затем плавно соскальзывая на пол, а то, что оставалось после прохода лезвий, было идеально ровной, гладкой, чистой, добротной — готовой тканью.