Алексей Филиппов - Плач Агриопы

- Нет ничего, — откликнулся Симон мрачно. В отличие от человека из тумана, Симону пришлось напрячь горло, чтобы извлечь звук, способный долететь до берега.

Иоанн изумлённо оглядел шестерых ближних. Шестерых учеников Его.

Даже привстал, чтобы заглянуть в лицо Симону.

Происходившее тревожило и потрясало его. Никто из шестерых — никто из верных — не признал в видении Учителя. Как такое могло быть? Да различали ли они и туман, из коего выступил тот? Вот же: и берег — светится, и камни на берегу сделались легче пушинок, и истина поселилась в сердце. Как будто горькую чашу сполоснули под родниковой струёй, а затем смазали по краям мёдом. И голос, говоривший с ними — разве не звучал тот сразу — в голове, в воде и на небе?

- Закиньте сеть по правую сторону лодки — и поймаете, — прозвенело, прошелестело всюду в подзвёздном мире. А Симон словно бы впервые заподозрил неладное: поднял голову, с внимательным прищуром пригляделся, через расстояние и тихие волны, к советчику. Но так и остался слеп. А ещё — нахмурился, начал наполняться гневом. Пожалуй, и дал бы отповедь человеку на берегу, если б не плеск.

- Глядите-ка, диво! — Фома перегнулся через борт лодки. Остальные последовали его примеру, едва не перевернув хлипкую посудину. За бортом — как раз там, где указал советчик, — бороздили воду плавники, забавлялись игрой мелкие рыбёшки и крупные рыбины, в три ладони длиной.

Лодку как восторгом окатило. Сеть бабочкой слетела на воду — и тут же отяжелела, наполнилась живым серебром.

Иоанн подобрался поближе к Симону: неужто тот впрямь слеп и глух? Радость иная должна была поселиться в рыбаках — радость не от мира сего. А поселилась — малая, преходящая. Радость от доброго улова. Как будто взрослых людей сделали детьми и предложили им детское — что-то, в чём нет и не было страдания и смерти. Но Иоанн не обманулся насчёт Симона: Симон Пётр сомневался; его лоб прорезала тонкая морщинка. Словно он вспоминал, вытягивал из памяти давно позабытое.

- Это Господь, — шепнул Иоанн Симону, одними глазами показав на человека, вышедшего из тумана.

Он и не ожидал, что сильнейший из них поведёт себя отчаянно. А тот огорошил всех: дёрнулся, как по щеке ударенный; вскочил со скамьи, едва не перевернул лодку. Это он позабыл, что почти наг, и бросился подбирать одежду, опоясываться. И всё это — балансируя на носу посудины, будто ярмарочный акробат. Безрассудство — молчаливое и внезапное — и после этого не утихло; оно даже расцвело; сорвало Симона с места. Тот, в мгновение ока, сделался похож на жалобного пса, чьи глаза видят хозяина на другой стороне пропасти, но чьё сердце — колеблется: устремляться ли в прыжок, бросаться ли через пустоту.

Симон Пётр, как был, в одежде, вдруг зажмурился — и сиганул за борт. Брызги не просто окатили лодку — умыли её и всех рыбаков. Те ошалели, замерли, потом принялись шарить глазами по волнам.

- Плывёт! — сообщил Фома.

Симон и вправду размашисто, шумно, плыл к берегу. Там было недалеко: рукой подать, чуть более двухсот локтей. Однако волны относили его от цели — от пятачка земли, укрытого серебристым туманом. Он сопротивлялся волнам, двигаясь, при этом, судорожно, угловато — может, и замёрз в воде. Наконец, отплёвываясь и со свистом, загнанно, дыша, Симон выбрался на берег — почти выбросился на него, прямо на острые камни, прямо в глину. Поднялся, отряхнул одежду — попробовал разом избавиться и от воды, лившейся с него ручьём, и от грязи. Он казался испуганным и счастливым одновременно. Он молчал, стоя лицом к лицу с Учителем — по виду, разрывался между желанием броситься перед тем на колени и приветствовать того, как равного. Молчали и остальные шестеро рыбаков. Они удержались от того, чтобы последовать за Симоном: взяли в руки вёсла, направили к берегу лодку.

В голове у Иоанна звучала музыка. Торжественная и трогательная сразу. Антифоном пели хоры — мужской и женский; кимвалы отбивали ритм, а еле слышная лира словно бы лила священное масло на прекрасные ангельские голоса. Точней, масло превращало человеческую речь — в ангельский напев. Иоанн оцепенел. Хотя лодка уже ткнулась носом в глинистый берег, и до Учителя отсюда было не более двух десятков шагов, Иоанн никак не мог разглядеть его лица. Каждый раз, как ученик пытался сделать это, на лицо Учителя падала тень: будто облачко набегало на солнце. Но зато из музыки, из гимна, звучавшего давным-давно и позабытого ныне — гимна, каким священнослужители приветствовали Господа в храме Соломона, — выступало лицо человека, которого Иоанн отчаянно и горько любил.