Сергей Белошников - Ужас приходит в полнолуние

Светловолосый мальчишка — тот, что повыше, — что-то оживленно и настойчиво говорит второму, темноволосому — своему брату, а сам возбужденно размахивает руками, притопывая от нетерпения. Но тот молча, спокойно смотрит на него и наконец отрицательно качает головой.

Потом темноволосый — Филипп — все так же молча берет миску с нарубленным мясом, отмахнувшись от брата, открывает дверцу вольеры и лезет внутрь. Спокойно подходит к волчонку и ставит миску перед его мордой: присев на корточки, гладит его по загривку — совершенно не боясь. Волчонок, словно услышав команду, тут же начинает жадно пожирать мясо. И тогда Кирилл что-то резко говорит брату, поворачивается и стремительно убегает прочь.

Да-а-а…

Что же потом произошло с этим маленьким темноволосым мальчиком, убежавшим из детдома?

От Филиппа Лебедева мысли мои перескочили к его брату Кириллу, а потом — к Ване Пахомову, которого похоронили сегодня днем. Народу собралось на редкость много — оказывается, Ваню знали и помнили многие. Скажу прямо — когда я стоял на кладбище рядом со свежевырытой могилой, меня посещали отнюдь не радостные мысли. Ведь недалек день, когда и меня положат там же, на тихом алпатовском кладбище, в тени березок, рядом с Машенькой.

Я невольно хмыкнул и постарался выкинуть из головы эти нерадостные мысли.

Приглушенно — я всегда на ночь уменьшаю громкость — зазвонил телефон. Я посмотрел на часы: без двадцати час ночи. Кто еще, кроме любимой внучки, мог набраться наглости и позвонить мне в столь поздний час?

Я взял трубку. Естественно, это была Станислава.

— Не спишь, дед? — бодро осведомилась она.

— Не сплю, — подтвердил я. — А ты почему полуночничаешь?

Но, вместо того чтобы ответить ясно и правдиво, она принялась хныкать и жаловаться на мать, на духоту и бессонницу. Так она мямлила, пока я не прервал ее:

— Хватить ныть. Что ты хотела мне сообщить?

Она помолчала и уже другим голосом, в котором слышалась с трудом сдерживаемая злость, сказала:

— Ты видел, что в поселке делается?

— Видел.

— Все как рехнулись — бегут сломя голову в Москву.

— Каждый имеет право выбора, — возразил я.

— Они тоже решили смыться, — заявила моя внучка.

«Они» означало: мой сын и невестка. Ну что ж, это не было таким уж плохим решением проблемы. Наверное, так будет даже лучше — уедут от греха подальше, пока все не встанет на свои места.

Так я и сказал Станиславе.

— Но они хотят и меня с собой в Москву забрать! А я не собираюсь бросать тебя здесь одного. Пусть и не надеются! Я уже совершеннолетняя и сама могу за себя отвечать! — заявила моя внучка. И снова затараторила про то, что ни за что без меня не уедет в город.

Все это, конечно, приятно — трогательная забота о старом немощном человеке, но в конце концов я отнюдь не беспомощен и в случае чего сумею сам за себя постоять. О чем и напомнил Станиславе, прервав ее на полуслове.

Мы еще минут пять попикировались, прежде чем она успокоилась и мы попрощались. Но она взяла с меня слово, что завтра я поговорю с ее родителями. И постараюсь их уговорить оставить ее со мной.

Чего, честно говоря, делать мне совсем не хотелось.

Я повесил трубку и снова взялся за дневник. Но читал не более минуты. Я так и замер с дневником в руках, уловив некое непонятное движение воздуха. Словно он коротко всколыхнулся и тут же снова застыл.

Но этого не могло быть.

Потому что стояла очень тихая, безветренная ночь. Ветки деревьев в саду неподвижно застыли, ни один лист не шевелился. Краем глаза я видел: раздвинутые занавески на открытом окне тоже висят неподвижно.

И тут я увидел, как в саду между стволов деревьев промелькнула какая-то непонятная тень.

Сердце у меня заколотилось как бешеное. Не вставая с кресла, я отложил в сторону старую тетрадь в коленкоровом переплете — мои директорские дневники пятнадцатилетней давности — и медленно, очень медленно повернулся от письменного стола с включенной лампой к открытому окну.

И уставился в темноту.

По спине невольно пробежал холодок, мгновенно обострившийся слух напряженно впитывал малейшие звуки. Подсознательно, каким-то неведомым чутьем я внезапно ощутил и понял: он здесь. Тот, кто убивал. Именно он затаился где-то в моем саду, спрятался в ночной темени и наблюдает за освещенным окном кабинета.

И за мной.

Я знал: главное, не подавать вида, что я испугался. Впрочем, не буду скрывать — я действительно испугался: кабинет на первом этаже, окно настежь, в доме, кроме меня, ни души. Даже собаки нет. Запоздалая мысль о том, что сейчас неплохо было бы иметь рядом с собой здорового волкодава, промелькнула и исчезла. Я думал о другом — о том, как бы он (если он действительно здесь) не догадался о моем страхе. Я сделал вид, что спокойно смотрю в окно; смотрю якобы случайно, словно пребывая в раздумьях, и не догадываюсь о присутствии в саду постороннего существа.