Антон Зырянов - Я живой!

Нет — от одной только мысли об этом его передернуло. Чего же тогда ему от нее нужно?

— Ка-а-тя, — прохрипел Хищник тихо, а затем громче — Ка-а-а-тя-я!!!

Когда началась заварушка, попрошайка сразу же забился между двумя массивными мусорными баками, что стояли вплотную к курятнику Улюмджи. Идеальное ароматическое сочетание гниющих пищевых отходов и птичьего дерьма — ни один ходячий труп не учует сквозь эти благовония запах человека.

Команда чистильщиков уже принялась отстреливать проникших на базу мертвяков, заодно уничтожая тех, кого успели покусать.

Если бы сраный Дед не ввел запрет на «огнестрел» на территории базы, мертвяков бы перещелкали намного раньше, жертв было бы намного меньше… да и Шнырь чувствовал бы себя куда безопаснее, сжимай он сейчас не ржавый обрезок трубы, а «Макарку».

Выстрелы стали раздаваться все реже, а затем и вовсе стихли. Васильев что-то орал в мегафон, но Шнырь не слушал воплей старого маразматика.

«Интересно, молодчики Марата уже разделались с этой сукой?» — выплыла из мешанины страха и жалости к себе осмелевшая мысль. Шнырь представил, как длинный хахаль бабенки лежит с разбитой головой, а её саму поочередно трахают здоровяки Марата, и почувствовал себя почти счастливым, пока сознание не скрутил очередной спазм жалости к самому себе.

— …видел, как эти герои рванули? Прям спортсмены, ха-ха…

Шнырь выплыл из полудремы, и рассеянно оглядевшись по сторонам, увидел немного: стоявшие близко друг к другу баки оставляли небольшой просвет для обзора.

Этот голос… Он не должен сопровождаться смехом. Она вообще не должна была больше смеяться… Никогда! Уж точно не после того, что с ней сделали головорезы Марата… Или не сделали?

Мимо баков прошла та самая парочка — живые и невредимые. Они шли, о чем-то оживленно беседуя, смеялись… Как они могут радоваться жизни, когда он, Шнырь, сидит здесь, у параши? Люди Марата, мертвяки, чистильщики — этих двоих не ограбили, не инфицировали, не подстрелили шальной пулей… А, все понятно — везунчики… Ненавижу!

Шнырь осторожно выглянул из-за бака, и когда эти двое отошли подальше, поплелся следом. Он не знал, зачем — но решил проследить за ними.

Хищник не убивал. Впервые за долгое время ему не хотелось рвать живую плоть — ему хотелось… Он даже сам не мог понять, чего.

Наверное того, чтобы она снова назвала его Максимом?

Хищник полагал раньше, всего один день назад, что его жизнь прекрасна: он силен, быстр, практически неуязвим, всегда может раздобыть еду — если не заблудшего человека, то хоть какую псину, коих развелось превеликое множество. Заразить мертвяки их не могли — собаки были невосприимчивы к вирусу — да и сожрать, по сути, тоже — прыткости не хватит. Хищник пару раз видел, как псы рвут на части более-менее свежих бродяг. Но с Хищником связываться шавки и не пытались, а вот он их ловил и ел с огромным удовольствием — собаки были намного вкуснее людей.

Хищник взял след. Теперь он чувствовал, знал, что она рядом. Её запах просто всплыл в памяти — такой сладкий, такой родной. Мутант не мог почувствовать его тогда — на своей территории, ведь девушка намазалась этой дрянью, что обманывает нюх. Нет, он просто вспомнил…

— Максим, что случилось? — девушка заслонила собой дверь, не давая парню выйти из квартиры. — Куда ты собрался? Снаружи стрельба, сирены орут, а ты меня одну хочешь оставить? Ты в своем уме, Макс?!

Катя схватила за рубашку, губы ее тряслись, глаза стали влажными.

— Катюш, успокойся. — Спокойно сказал парень и прижал девушку к себе. — Все окей. Просто сейчас объявили всеобщую мобилизацию — мы же слышали по радио.

— И что? Ты хочешь меня бросить и идти защищать незнакомых тебе людей, когда твоя невеста здесь, одна?

— Малыш, я иду защищать тебя. И я вернусь, обещаю!

Капли дождя приятно холодили кожу. Хищник провел рукой по лицу и опомнился — он уже несколько минут сидел, привалившись спиной к стене какого-то здания.

Память возвращалась стремительно. И чем больше он осознавал себя как Максим, тем противнее ему было оставаться Хищником. Зверем, монстром, чудовищем — не человеком.

Хищник закрыл глаза. Сейчас его мог пристрелить любой человек — он бы даже не сопротивлялся. По мере того, как память возвращалась, чувство апатии усиливалось.