Дарья Бобылёва - Забытый человек

Она выговаривала «жюжжяние». Таня покорно закрыла окно. Вера Петровна подошла поближе и принюхалась.

– Таня, ты надушилась?

Напудренная, нарумяненная, яркоглазая Таня смутилась:

– Немножко…

– Ты в город едешь? Купи мне банок трехлитровых, марлю обязательно, валокордина и то мое лекарство от печени, запиши…

– Нет, Верочка, я никуда не еду. Я просто… чуть-чуть… для красоты.

– Угу, – поджала губы Вера Петровна. Она уже давно не видела толком ни сына, ни Таню и искренне полагала, что невестка – все та же смазливая вертихвостка из провинции, которая спит и видит, как бы облапошить бедного мальчика.

Таня вышла в сад, огорченно покусывая мягкие розовые губы. А потом закрыла глаза, вдохнула ленивую розовую сладость и снова представила, что она на заграничном морском курорте. Море слепит, солнце яркое, почти жжется, и Таня яркая, сбросившая все свои лишние килограммы, и тоже жжется: берегись, даже смотреть не смей, если ты не загорелый, обходительный иностранец с огромной яхтой… А вокруг пальмы, и белоснежный камень, и опьяневшие пчелы кружат над цветочным ковром. Розы красные, белые, желтые, лиловые, пестрые, с лохматыми лепестками, с разноцветными прожилками…

Вера Петровна слушала в душной кухоньке радио и иногда настороженно поворачивала голову к окну. Что-то стукалось о стекло – слабо, еле слышно. Вера Петровна была уверена, что это осы, и сердилась на невоспитанных насекомых.

В начале августа в «Облепихе» случилось чрезвычайное происшествие – громкое, но незначительное. Поссорились Поля и Толя, неразлучные образцовые супруги предпенсионного возраста, всегда приезжавшие и уезжавшие вдвоем, вдвоем ходившие в лес и вдвоем же растившие в теплице умопомрачительные фиолетовые помидоры и желтые баклажаны.

Поссорились они поздно вечером, почти ночью. Единственная улица поселка огласилась криками, захлопали калитки, и Яна тоже пошла узнать, что случилось.

Зрелище было необычное: Толя гнался за Полей, которая пыталась уйти от него быстрым шагом, не переходя на бег, хватал ее за руки и причитал заячьим голосом:

– Скучно тебе?! Неинтересно? Надоел старый хрен, молодых захотелось? Ненужно все? А что ж тебе тогда нужно?!

– Я счастливой быть хочу! – отвечала Поля и хохотала русалочьим смехом, как провинциальная актриса.

Супруги вышли в круг света одного из трех фонарей, освещавших «Облепиху» по ночам. Поля была маленькая, сухая, с дряблыми грудками под пышной блузкой в горошек. У Толи, тоже низенького, беспомощно выпирало под тонкими ребрами пивное брюшко. Яна вся изошла жалостью – бедные старички, что же это с ними такое, то ли с ума сошли, то ли напились впервые за последние двадцать лет.

– Что тебе нужно-то? – в отчаянии выкрикивал Толя. – Что тебе тогда нужно?!

А Поля вдруг крепко поцеловала его и потянула за собой, в темноту.

– Что ты, ну что ты, – ворковала она. – Все же это лишнее… Все неважное… Надо только, чтобы хорошо было, красиво. Вот посмотри… – Она подняла руку вверх. – Как красиво…

Толя посмотрел на небо хмуро, обиженно. Потом лицо его разгладилось, и он мечтательно вздохнул.

– Пойдем, – ласково сказала Поля. – Давай, давай…

У соседней калитки Яна заметила толстую Людмилу. Она, запрокинув голову, смотрела в небо и улыбалась. За забором напротив стояли Димочка и его теща и тоже смотрели вверх. Одинокий фонарь был недалеко от Яниной калитки, его частично закрывала старая липа, но Яна все равно видела лица всех своих соседей, вышедших из домов и уставившихся на небо. И улыбки, блуждающие по этим лицам.

Яна тоже посмотрела вверх. Там, высоко, летело страшное, оранжево-фиолетовое, апокалиптическое небо.

Даша прокралась на кухню и сунула градусник в горячий суп, стоявший на плитке. Потом старательно его вытерла, быстро осмотрела – не лопнул ли, вернулась в свою комнату, юркнула под одеяло и позвала:

– Ма-ам!..

Пришла мама, с грязными руками – копалась на огороде, – но в платье с оборочками, от которого пахло духами. Раньше она никогда не душилась на даче, флакончик с остатками ароматной жидкости хранился в шкафу только для того, чтобы побрызгаться перед возвращением в город. И платье было городское.

Мама взяла двумя пальцами градусник и перестала улыбаться. Даша на всякий случай покашляла.

– Мам, ну мы поедем домой? А то мне плохо. Очень-очень.

Даша сверлила маму серьезным и мрачным взглядом. Между редкими бровками прорезалась жалобная складка, губы дрожали, и в случае отказа Даша явно собиралась зареветь.