Маргарет Олифант: У открытой двери

— Шум? Ну да, бывает, что слыхать. То ветер в ветках зашумит, то вода в низине. А что до бродяг, полковник, нет, тут их не бывает. Да и скотина никогда не забредает. Меррен, что сторожит ворота, женщина расторопная, — Джарвис смущенно переминался с ноги на ногу. Он держался в тени и старался не подымать на меня глаза. Ему было не по себе, и у него явно имелись причины держать язык за зубами. Его жена сидела рядом, то и дело бросая на него быстрые взгляды, но ничего не говорила. Кухня была очень теплая, уютная, вычищенная до блеска, ничем не напоминавшая о промозглой, таинственной ночи, окружавшей дом.

— По-моему, ты морочишь меня, Джарвис.

— Морочу, полковник? Только не я. Зачем мне вас морочить? Да пусть сам дьявол бы вселился в старый дом, мне-то что за дело, с какой стороны ни посмотреть?

— Уймись, Сэнди, — повелительно крикнула его жена.

— С какой стати мне униматься, если полковник стоит тут и такое спрашивает? Я говорю, да пусть сам дьявол…

— А я тебе говорю, — в сердцах закричала женщина, — в ноябрьскую тьму, в ночное время, да еще когда мы знаем такое, как ты смеешь выкликать того, чье имя грех произносить, — разгорячившись, она отбросила в сторону чулок, который вязала, и вскочила на ноги. — Я предупреждала тебя, такого не замолчать. Такого не замолчать, когда весь город знает не хуже нас с тобой. Выкладывай полковнику начистоту, а не то, смотри, я сама это сделаю. Не стану цацкаться с твоими секретами. Тоже мне секрет, когда весь город знает! — и она прищелкнула пальцами с видом величайшего презрения. Джарвис, большой, багроволицый, весь сжался под этим решительным напором. Несколько раз он обращал к ней ее собственное увещевание «уймись» — и вдруг, переменив тон, разразился следующим:

— Ну и выкладывай, черт тебя возьми! Я умываю руки. Если в Шотландии в старом доме водятся привидения, мне-то что за печаль?

Без особого труда я выведал всю историю. По мнению Джарвиса, да и всех в округе, не могло быть двух мнений о том, что в усадьбе водятся привидения. По мере того, как Сэнди и его жена входили во вкус рассказа и, перебивая друг друга и уличая в неточностях, старались выложить «все как есть», передо мной вставала картина самого закоренелого суеверия, причем не лишенного поэзии и трогательности. Сказать, сколько времени прошло с тех пор, как этот голос раздался впервые, было невозможно. Джарвис полагал, что его отец, служивший до него кучером в Брентвуде, никогда не слыхал об этом и что все началось лет десять тому назад, когда окончательно разобрали старый дом, — поразительно свежая дата для подобного свидетельства. Согласно этим двум очевидцам, а также нескольким другим, которых я расспросил позднее и рассказы которых полностью соответствовали уже известному, «посещения» происходили лишь в ноябре и декабре. В эти месяцы, самые темные в году, редкая ночь проходила без необъяснимых повторявшихся криков. Как мне было сказано, ни разу не удалось кого-либо увидеть и, уж конечно, опознать, но те, что были похрабрее или, возможно, более впечатлительны, признались, будто замечали, как движется сама ночная тьма: последнее сообщил мне Джарвис, не сознавая поэтичности своих слов. Крики начинались с приходом ночи и продолжались — с перерывами — до наступления утра. Порою то бывали рыдания, порою стоны, порою многократно повторялись слова, так потрясшие воображение моего мальчика: «О, матушка, впустите меня!» Джарвисы не слыхали, чтоб это дело кем-нибудь расследовалось. Брентвудская усадьба перешла в руки дальних родственников, которые тут прожили совсем недолго — от одного Рождества до другого.

— Ну нет, полковник, — говорил Джарвис, отрицательно покачивая головой, — кто же захочет сделать из себя посмешище перед всей деревней и спрашивать про привидения? Никто не верит в привидения. Ясное дело, это шум в деревьях, заявил последний джентльмен, или вода журчит между камней. Сказал, что объяснить это проще простого, только сразу уехал. Когда вы прибыли сюда, полковник, мы очень старались, чтобы вы ничего не прознали. Чего ради я стал бы портить сделку и ни с того ни с сего поступать во вред хозяйскому добру?

— «Ни с того ни с сего?» По-твоему, жизнь моего мальчика ничего не стоит? — не сдержав возмущения, вскричал я. — Вместо того, чтоб рассказать все мне, ты рассказал ему — хрупкому мальчику, ребенку, который сам еще ни в чем не может разобраться, существу с ранимым юным сердцем…

Я быстро расхаживал по комнате, тем сильнее распаляясь гневом, чем больше ощущал, что он, скорей всего, неправедный. Сердце мое исполнилось горечи против равнодушных блюстителей семейных традиций, которые бездумно ставят под удар жизнь чужих детей и чужое спокойствие, лишь бы не пустовала усадьба. Будь я предупрежден, я принял бы свои меры: уехал отсюда, услал бы Роланда подальше, словом, сделал тысячу вещей, которые теперь делать поздно. И вот я тут, а у моего ребенка воспаление мозга, и его жизнь, самое дорогое, что есть у меня на земле, висит на волоске, а выздоровление зависит от того, сумею ли я докопаться до смысла банальнейшей истории о привидении. Охваченный гневом, я мерил шагами комнату, не зная, что предпринять. Увезти Роланда, даже если бы он выдержал переезд, вовсе не означало умиротворить его растревоженный ум, а научное объяснение, вроде того, что при отражении звука возникает резонанс или что-нибудь столь же тривиальное, чем легко обезоружить людей постарше, не возымеет никакого действия на ребенка.