Марьяна Романова - Болото

Максим медленно поднял взгляд вверх. Вместо люстры – голый крюк из потолка торчит, а к нему веревка привязана, а к веревке – папа. Как елочная игрушка. Шея длинная и странно изогнута, голова упала на одно плечо, лицо – белое-белое, а рот открыт и между сухих губ язык высунулся.

Максим подбежал к отцу, потрепал за колено: «Пап? Ну, ты что?»

Потом суета была, мать вернулась, с пакетом, из которого торчал батон. Увидела и на пол упала, все продукты рассыпались. Потом схватила в охапку Максима, как маленького, и на руках в подъезд вынесла, впихнула в квартиру к соседке. Весь остаток дня он там и сидел, припав ухом к входной двери. Вой слышал – вроде бы, мать выла, а вроде, и не она, голос басовитый, как колокол. Люди какие-то по лестнице бегали. Соседка его пыталась от двери оттащить, конфеты даже предлагала, дефицитные, но он возвращался.

А к ночи мама за ним пришла – и она стала как будто не собою, старой какой-то. Увела домой, уложила в постель и сухо объяснила, что папы нет больше, придется к этому привыкнуть, но через два дня можно будет с ним попрощаться, посмотреть на него в последний раз. Максим не плакал – ему не верилось, ну как же это так, не бывает такого – утром был папа, а вечером – нет.

Следующим днем он с некоторым вызовом сказал мальчишкам во дворе: «А у меня больше папы нет!», втайне надеясь, что они рассмеются, скажут, что он дурачок или что-то в этом роде, и объяснят наконец, что случилось. О том, что такое смерть, Максим в свои пять лет, конечно, знал – но это было для него что-то абстрактное. Но мальчишки прятали глаза, а один, Колька, самый старший, как-то по-мужски потрепал его по плечу, и в тот момент Максим впервые за эти дни заплакал.

Потом похороны были. Отец такой нарядный в гробу лежал, в черном костюме, гладко выбритый, как на свадебных фотографиях. Бабушка приезжала, плакала, водку пила, черемшой закусывала, все Максима обнимать пыталась, но тот сторонился. Это была чужая бабушка, он ее до того всего два раза в жизни видел. У нее зубы были металлические, все до единого – это пугало и завораживало. Бабушка у них ночевать осталась, ей постелили на полу. И Максим всю ночь вертелся, нервничал, что она к его кровати придет, полязгивая металлическими зубами.

На поминках был куриный суп, и Максим смотрел, как бабушкины желтые сухие пальцы выловили из тарелки жилистое крылышко и поднесли его к обрамленному жесткими, как у жука, усиками рту. Металлические зубы принялись ловко пережевывать и жиденькое мясо, и хрящики, и даже мелкие косточки. Такая бабушка может съесть и целого мальчика, подумал Максим.

– Твой папа теперь ангелом стал, – глядя в окно, сказала бабушка.

Максим вспомнил серые папины ступни, болтающиеся над полом.

– Бедный малыш… Безотцовщина теперь… Да ты поплачь, поплачь, папка с неба все слышит, – бабушкины пальцы, пахнущие лекарствами и черемшой, заворошились у него в волосах. – Папка ангелом стал… Будет прилетать к тебе иногда. Мертвые к своим, бывает, приходят. Сядет на краешек кровати, а ты ему все и расскажешь – как учеба, что во дворе, еще что-нибудь… Ты жди. Бедный ты, бедный.

А ночью Максим проснулся от стука в стекло. Удивленно поднял голову – жили они в многоквартирном доме, на двенадцатом этаже, ну кто может постучать. Вгляделся – а в пыльное стекло ангел бьется. Лицо у него мучнистое, раздутое, шея голову не держит, и та безвольно свисает на плечо, и на ней – обрывок грубой веревки. Черный рот приоткрыт, да на бок скошен. А глаза и не видят словно – пленкой белесой подернуты. И крылья за спиной – два огромных серых голубиных крыла с проплешинами, половины перьев нет, просвечивает розовая птичья кожа с пупырышками.

Движения у ангела ломаные, неловкие, бьется в стекло, хотя форточка приоткрыта – мог бы руку просунуть да отпереть щеколду. Максим сидел на кровати, прижав колени к груди, и тихонько просил: «Пап… Не надо, пап. Не иди сюда. Давай я лучше тебе издалека все расскажу!.. Пожалуйста…» Но ангел не слушал. Раз, два, три, четыре, пять, я иду тебя искать, кто не спрятался – я не виноват.

Мать услышала всхлипы, подошла, лоб его потрогала и ахнула – температура под сорок. И началась беготня, «неотложку» вызвали, укол ему сделали, раздели, водкой спину натерли. А утром он маме про ангела рассказал, но та не поверила, сказала – у тебя просто жар был. Не прилетают они никогда, не возвращаются. И тихонько добавила: «К сожалению».

Наконец все разошлись по комнатам. Уже светало. Девушка Лариса была накормлена, и, несмотря на овечий кроткий взгляд, аппетит у нее оказался волчьим. Каша, которую ей с горкой положили, исчезла в считаные мгновенья, и была с гедонистическим прихлебыванием запита горячим сладким чаем. Лариса разрумянилась, и взгляд ее стал мутным. Рада не собиралась особо заботиться об ее уюте – бросила на пол старый матрас, нашла какое-то одеяло, вместо подушки вчетверо свернула плед. Ларисе, казалось, было все равно – свернувшись на скромной лежанке, она провалилась в сон еще до того, как Рада покинула сени.