Виталий Астапенков - Черный Тёть (СИ)

Девушка вздохнула.

А если в пролитую кровь вплёлся её тогдашний испуг, вернее, вошёл в некий резонанс с питающими сирень соками, если её чувство ушло куда-то вглубь к таившемуся там Нечто.

Света тихо охнула и прижала ладонь ко рту.

Выходит, это она во всём виновата. И обряд приношения в жертву девственницы тут ни причем. И на её совести гибель ребят. Её затрясло от ужаса. Но ведь она просто испугалась – и только. Или… Света вспомнила, как после испуга на неё накатила злость, и ей стало совсем плохо. Она уронила голову в ладони, стараясь перебороть нахлынувшие чувства и не раскинуть от осознания собственной вины.

Она справилась. Заволакивающая сознание чёрная пелена отчаяния замерла, откатилась и вдруг исчезла, прошитая тёплым светом солнечных пятнышек.

Молния, вдруг вспомнился рассказ бабы Фроси. Молния ударившая из ниоткуда. Быть может, что-то в нашем тёплом и живом мире сопротивляется ядовитой черноте. Или пытается сопротивляться, и дает силу своим детям? Если жива я, живы мы, то и наш мир живой. И нет никакой мёртвой материи – все это живое. Живые планеты, живые звёзды. Мы живые, и мы одно целое. И кто лучше защитит тебя, чем ты сам? Молнией, светом или теплом солнечных зайчиков?

Значит, и это оттуда, подумала Света.

Действительно, не могла же она в одночасье стать экстрасенсом. По крайней мере, ни с того, ни с сего. Хотя кто их знает, как они возникают? В последнее время они плодятся, как мухи-дрозофилы, ступить некуда.

«Не отвлекаться, – сказала себе Света. – Будем продолжать рассуждать логически». Правда, в глубине души она осознавала, что от такой логики даже блондинкам впору вешаться. Но больше ничего не оставалось.

Значит, яд где-то там, внизу. Но если есть яд, значит, обязательно должно быть и противоядие.

Она посмотрела на пробившиеся тела ребят изломанные корни, уходящие в глубь, в неведомые пласты, попыталась проследить за ними мысленно, и мгновенно в голову вполз чёрный клубок, шевелящийся мохнатыми завитками спиралей-смерчиков по краям. И на этот раз девушка не стала ни отгораживаться, ни пробивать солнечным теплом разраставшуюся чёрную стену. Она дождалась, пока чернота почти полностью не заполонит сознание, вытесняя все мысли и чувства, и рывком погрузилась в неё, успев ощутить чёрную вспышку, и всё померкло.

* * *

Сначала вернулось ощущение чего-то, что следовало сделать, потом вернулось осознание и память, кто она. Она открыла… глаза? Блёклая пустота вокруг, которая начала темнеть и ритмично сжиматься и разжиматься, и каждый раз возникало ощущение толчка, словно её перемещает, несёт куда-то над свившимися, подрагивающими мертвенно-чёрными корнями, протянувшимися в неизвестность. И при каждом сжатии она касалась чёрной поверхности и сквозь мерную дрожь ощущала всё, что успел вобрать в себя Тёть, а потом ощущения начали перерастать в картины, настолько яркие и насыщенные, что казались живыми. Она будто заново проживала минувшие дни: гибель ребят – душу полоснуло острой болью – поиски Юли, сумасшедшую прополку и сбор урожая, вечер с шашлыками и купание на озере, встречу с Аристархом…

Вот! Она увидела себя, потную и грязную, цеплявшую дурацкие треснувшие очки на сучок, изображавший нос Тётя, и потянулась остановить, не дать глупой девчонке сотворить поганое идолище. Удержать исцарапанные загорелые руки, уже натягивавшие перчатки на обрубки ветвей…

Ладонь вдруг кольнуло сучком, и Света изумленно уставилась на грязную шляпу, венчавшую обрубок сирени, с вьющимися вокруг мошками. Сверху жгло солнце, и из недалёкого сосняка доносилась дробь дятла. День наполняли цвета и запахи лета, гудение пчел, птичий щебет, было слышно, как по раскисшей дороге к садоводству, взрёвывая двигателем, едет тяжёлый грузовик, наверное, с гравием для отсыпки проездов между дачами.

Девушка отбросила с лица прядь волос и всунула в одну перчатку шероховатый сучок, взялась за вторую – и остановилась. Почему-то вдруг отчаянно захотелось сорвать напяленные на пень шмотки и выкорчевать его, а потом сжечь. Дотла. Вместе с корнями, уходящими в землю и смыкавшимися в невообразимой глуби с чем-то чёрным, чужим и враждебным. Показалось, что растопыренные сучья начали сходиться, потянулись к глазам, а сквозь стекла очков стали пробуравливаться чёрные смерчики.

Она отшатнулась, чуть не упав, сердце полыхнуло жаром, и где-то в глубине души от него вдруг зажегся сверкающий огонёк, разросся, наливаясь светом, и вырвался из ладоней раскалённо-белым потоком. Ударил в верхушку обрубленного ствола, испепелив шляпу с шарфом и расплавив очки в стекловидную массу, упавшую на землю. Вращавшиеся за стеклами чёрные смерчики тщетно ввинчивались в поток, пытаясь пробиться сквозь огонь к порождающему его жару сердца. Они сгорали вместе с бездымно тающими в пламени обрубками сирени. Через два удара сердца на участке не осталось ничего, кроме безобразной ямы, куда стекла сверкающая река, выжигая корни, что уже разрослись уродливой ячеистой сетью. Ещё два удара сердца – и сеть бесследно сгинула, открыв тянувшиеся снизу бесчисленные извивающиеся корешки, свивавшиеся в глубине в единый, чёрный ствол с длинными коричневыми вкраплениями, похожими на морщины. Под опускавшимся по стволу пламенем они судорожно сокращались, выбрасывая чёрные смерчики, тут же исчезавшие в огне.