Гектор Манро - Тишина Маусли Бартон

Крефтон Локьер отдыхал на простой деревенской скамейке под старой мушмулой, разросшейся на маленьком пятачке земли, то ли садике, то ли огороде, примыкавшем ко двору фермы в Маусли Бартон. Отдыхал телом и душой. После многих лет суеты и стрессов, непременных спутников городской жизни, мир и покой, царившие здесь, оказывали на него поистине удивительное воздействие. Время и пространство словно потеряли свое значение и привычную дискретность, минуты плавно превращались в часы, а луга и пашни плавно убегали вдаль, незаметно сливаясь с линией горизонта. Дикорастущие растения живой изгороди пробирались на цветочные клумбы, а желтофиоли и садовые кустарники совершали ответные вылазки на ферму и на ведущую к дому тропинку. Сонные курицы и важные, вечно озабоченные утки чувствовали себя как дома на дворе, и в саду, и на дороге; ничто не принадлежало здесь какому-то определённому месту, даже ворота, казалось, не всегда оставались на своих петлях. И над всем этим была разлита умиротворенность, почти волшебная. Пополудни казалось, что послеполуденное время будет длиться вечно, а в сумерки возникало ощущение, что в мире не может быть ничего иного, кроме сумерек. Здесь, решил Крефтон Локьер, находится то самое жизненное прибежище, которое он не раз мысленно представлял себе и которого в последнее время столь настойчиво просили его усталые раздёрганные нервы. Да, он навсегда поселится среди этих простых дружелюбных людей, создаст для себя некоторое подобие комфорта, но при этом постарается максимально следовать их образу жизни.

Пока он обдумывал это решение, в сад неверной походкой вошла женщина преклонного возраста, мать или свекровь его нынешней хозяйки, миссис Спарфилд, как предположил Крефтон. Он спешно заготовил в уме пару фраз, которыми собирался приветствовать её, но его опередили.

— Вон там, над дверью, что-то написано мелом. Что именно? — поинтересовалась женщина.

Она произнесла свою тираду в отстраненной, бесстрастной манере, словно вопрос не давал ей покоя многие годы и она была рада, наконец-то, задать его. Однако ее глаза с явным беспокойством смотрели поверх головы Крефтона на дверь небольшого амбара, крайнего среди беспорядочно разбросанных дворовых построек.

«Марта Пиламон — старая ведьма», прочитал надпись Крефтон. Но он не стал торопиться сообщать содержание написанного своей собеседнице, — что если девичье имя миссис Спарфилд было Пиламон и перед ним стояла сама Марта? И потом, эта костлявая сухая женщина вполне могла соответствовать представлениям местных жителей о том, как должна выглядеть ведьма.

— Речь идет о некой особе, которую зовут Марта Пиламон, — осторожно сказал он.

— И что там говорится?

— Кто-то очень неуважительно назвал её ведьмой, — замялся Крефтон. — Такие вещи нельзя писать.

— Это правда, сущая правда, — с заметным удовлетворением произнесла его слушательница и, уже от себя, уточнила: — Старая жаба.

— Марта Пиламон — старая ведьма, — выкрикнула она срывающимся голосом, нетвердой походкой пересекая двор фермы.

— Вы слышали, что она сказала? — Крефтон у себя за спиной услышал чей-то дрожащий от негодования голос. Резко обернувшись, он увидел ещё одну старую каргу, тощую, с морщинистой желтоватой кожей, проявлявшую очевидные признаки неудовольствия. Очевидно, это была Марта Пиламон собственной персоной. Похоже, прогулки по саду относились к числу любимых развлечений местных старушек.

— Это ложь, наглая ложь, — продолжала она своим слабым голосом. — Бетси Крут — вот кто настоящая ведьма. Обе они ведьмы, она и её дочка, мерзкая крыса. Погодите у меня, старые зануды.

Она заковыляла было прочь, но тут её взгляд упал на надпись, сделанную на двери амбара.

— Что там написано? — спросила она, резко повернувшись к Крефтону.

— Голосуйте за Соркера, — ответил он с малодушной храбростью опытного миротворца.

Удаляясь, старушка что-то продолжала ворчать себе под нос, и вскоре её выцветшая красная шаль затерялась среди садовых деревьев. Крефтон встал со скамейки и направился к дому. Окружающая обстановка почему-то показалась ему отнюдь не такой умиротворенной, как прежде.

Оживлённая суматоха, обычно царившая на кухне старой фермы во время вечернего чаепития и всегда так радовавшая Крефтона, в тот день сменилась какой-то тревожной меланхолией. Хозяйки уныло молчали, а чай, когда до него дошла очередь, оказался безвкусным тепловатым напитком, способным погасить даже карнавальное веселье.