Игорь Кром - Самая страшная книга 2015

В оранжерее тьма была гуще. Лео вынул из кармана ножичек и принялся наугад срезать стебли. Здесь всё переплеталось, и в конце концов вор вовсе перестал понимать, где и зачем он, — резал вслепую, точно сражаясь с врагом, лил едкий сок и собственную кровь. Попадались толстые растения — он ожесточённо бил ножом, пока те не падали, и складывал в охапку у выхода. Он чуть не задохнулся.

Когда Лео вышел наружу, муть в глазах не исчезла. Он уже не соображал, что делает. Нашёл где-то мешок. Напихал в него срезанные стебли, как солому. Не различая дороги, оставляя на песке бурые пятна, прохромал к оставленной верёвке. Как-то перелез, растеряв половину награбленного, свалился на мостовую.

Собирался рассвет. Лео плёлся по улицам Герцбурга с мешком на спине. Одежда его превратилась в лохмотья, с ног до головы он был в крови, зелени, земле. И шептал: «Уж в этот раз она мне не сможет отказать, ни в чём не сможет…»

Но он обманывал себя. С восходом солнца открылись ставни, и шафрановый свет пал на прекрасное лицо Лизы. Она удивилась его виду, однако спросила, как было у них заведено:

— Так Вы всё-таки принесли?

И он без колебаний и ненависти протянул ей новый букет — изувеченные листья, сломанные шипы, смятые лепестки. А среди них — детская ручонка…

Уже бежал, задыхаясь, по лестницам старый Гюнт, — бежал, чтобы увидеть, как в чьих-то пухлых пальцах кусок за куском исчезает красота его дочери. Уже неслись по коридорам слуги, разбуженные диким криком, уже взвились над крышей птицы…

Лео же свернулся на земле калачиком, теперь он мог поспать. Прежде чем забыться, юноша подумал: « Пока она довольна, а дальше… дальше…»

Но его веки сомкнулись, и мысль потонула в багровом мареве.

Христоф выспался: впервые со злополучного дня в церкви не грезилась ему рожа почтмейстера. Это было хорошо; но ещё лучше было, что именно в этот день свершится желанная месть. Он оденет выходной костюм, когда понесёт свинье подарок, и город запомнит его.

Сквозь окошко улыбалось ясное небо, и старый цветовод улыбнулся ему в ответ. Катерина с сестрицами, наверно, заждалась; что ж, он долго томил их в неволе. Пусть сегодня делают то, для чего предназначила их чья-то злая воля: хватают, сжимают, царапают, рвут.

Садовник одел робу и распахнул дверь, — но не смог ступить дальше порога.

Бескрайнее море плескалось в его саду, телесно-белое море. Цветы сгинули в его волнах, а те уже подкатывали к крыльцу, и земля раздавалась, выпуская новые и новые ростки, которые увеличивались на глазах, сжимались в кулаки и сучили пальцами. Они хватали друга за запястья, раздирали ногтями ладони. Они приветствовали Христофа, как люд привечает бургомистра на ярмарке, и так же жаждали веселья и праздника.

Но садовник побежал — прочь, туда, где в сарайчике стояла коса. Он почти чувствовал её в руках, видел, как сверкает на солнце наточенное лезвие, как рассекает она воздух и мясо.

Его схватили за ногу. Он вырвался и побежал дальше, но через несколько футов было уже не пройти: море подступало. Старик рванулся влево, вправо — окружён. Он бросился напролом, к воротам, сокрушая сапогами тонкие кости. Ноги несли его, пока могли…

Он упал у самых ворот. Плоть Христофа растаскивали по клочку, но до последнего издыхания он смотрел за решётку. Там, выступая из полуденной тени, приникло к прутьям перекошенное лицо доброго почтмейстера, который пришёл извиниться.

…Вот уже и лес близко.

Загорится в чаще костёр, отгоняя чьи-то тени. Будут прыгать в волосы весёлые искры — успевай отгонять! Сколько тьмы будет — а отступит она, отхлынет, когда встанет на пути её огненный цветок…

Это будет, будет. Но отец и дочь не распрощались ещё с солнцем, заходящим солнцем лета. Они идут рука об руку, под сонное шуршание листвы.

У крестьянина восемь детей, и всех прокормить он не может. Бог видит, младшенькая умишком прочих не хуже. Но хворая она и недолго протянет… Недолго — видит Бог, видит Бог…

— Стой, — говорит отец. Нелегко ему вынести этот зелёный взгляд. Нет, неоткуда ей знать, это отблески дня играют на её щеках.

— Погляди-ка вон туда, — говорит он. Через мгновение он ударит, и не будет больше в мире таких огромных глаз.

А она смотрит на запад, и снова видит красный мяч, и тянет к нему ручонку — не зная, что до солнца не дотянуться человеку никогда.