– О чем я иногда задумываюсь, Энди, – произнесла она, – так это о том, стоит ли так рано учиться довольствоваться тем, что имеешь.
* * *
Я порвал с Кэрол Энн в среду перед матчем в Кресент Крике, в обед, в углу тренировочного поля. Она стала меня обвинять в том, что я ломаю ей жизнь и использую ее только для секса. Я, боясь наговорить лишнего, выслушивал ее оскорбления молча, только прятал горящие щеки, опустив голову. Мне хотелось сказать что-то такое, чтобы она замолчала, обняла меня и крепко поцеловала, скрепив этим поцелуем наши жизни, но я не мог найти слов. Кэрол в слезах убежала к своим подругам, а я пошел на историю Америки, где слушал, как миссис Кемп врет про славное прошлое Южной Каролины, и рисовал в тетради взрывы.
В пятницу вечером я играл, как никогда. Я играл с ненавистью в сердце, обидой на нее и на себя, я бросал свое тело в стороны, с садистской радостью лупил по углам Кресент Сити и вопил во все горло, когда противники падали. Я забил три гола, два на коротких передачах и один на грани фола, в самом начале игры, когда в общей суматохе проскользнул среди таклеров и плечом сшиб с ног последнего игрока между мной и воротами. Потом в раздевалке тренер Татл от воодушевления даже выругался, что с ним редко случалось.
– Видели, как Энди сыграл? – спросил он собравшихся игроков. – Показал всем настоящий футбол! Вот кто постарался для победы!
Игроки одобрительно заревели, как медведи с мясом в зубах, и захлопали меня по наплечникам, чувствительно напомнив о ноющем синяке на плече.
– Знаете, с кем мы играем на следующей неделе? – спросил тренер, и команда в один голос гаркнула:
– С Таунтоном!
– Если все сыграете, как сегодня Энди, а я знаю, вы можете… – Он сделал эффектную паузу. – Эти таунтонские молокососы месяц задницу подтереть не смогут без маминой помощи!
Дойль с другими парнями приглашали меня на вечеринку, но я отговорился тем, что надо приложить к плечу лед. Дома я сказал родителям, что мы победили и я сыграл нормально.
Отец посмотрел на меня как-то странно:
– Мы слушали репортаж, сын.
– Понятно, – огрызнулся я. – Да, я гребаный герой. Ну и что с того?
Отец помрачнел, но мама положила руку ему на плечо и сказала, что у меня усталый вид и мне надо отдохнуть.
Я засел в своей комнате, нахлобучил наушники и стал слушать новый альбом «Грин Дей», но он был мне не в настроение, недостаточно мрачный. Я сел за компьютер, чтобы проверить почту, но не проверил, а просто сидел, тупо пялясь в черный экран. Только в те минуты я понял, что по-настоящему порвал с Кэрол Энн, и матч, полный безжалостного насилия, был для меня в некотором роде ампутацией, отречением. Если бы плечо так не болело, я бы залепил кулаком в стену. Посидев так некоторое время, я включил компьютер и стал играть, заливая на экране городские руины кровью гигантских насекомых, пока мой гнев не иссяк.
* * *
На следующее утро мне позвонила Доун Купертино, невеста Дойля. Она сказала, что беспокоится за Дойля, хочет со мной поговорить, и пригласила меня зайти. Доун училась на класс старше нас и бросила школу в шестнадцать лет, когда забеременела, но у нее случился выкидыш на раннем сроке. Она так и не вернулась в школу, а нашла работу официантки во Фредрикс Лондж и квартиру в Кресент Сити, на втором этаже старого панельного дома. Это была худая, голубоглазая девчонка с пепельными волосами, на два года старше Дойля и почти на три года старше меня, с молочно-белой кожей, красивыми ногами и остреньким личиком, которому суждено было сохранять привлекательность еще года три-четыре, а потом стать сухим и желчным. Впрочем, Доун, скорее всего, и не ожидала от жизни больше, чем еще три-четыре хороших года.
Хотя Дойль и хвастался своим романом с женщиной старше его, плюс со своей квартирой, по-моему, на самом деле он с ней закрутил, потому что у нее были такие же скромные ожидания от жизни, как и у него, но она по этому поводу не унывала. «Наслаждайся тем, что есть, беби, больше все равно ничего не получишь», – бывало, говорила она, сопровождая свой комментарий усмешкой, как будто даже посидеть за пивом или посмотреть фильм воспринимала как приятные сюрпризы, на которые никак не рассчитывала.
В то утро Доун встретила меня у дверей в джинсах и старом свитере, который был ей велик размера на три-четыре, с волосами, собранными в конский хвост. Она устроилась с ногами на диване в гостиной, а я сел рядом, разглядывая ее коллекцию безделушек из стекла и фарфора, выставку старых футбольных вымпелов и картинок с пушистыми котятами и грозными драконами на стенах, школьный альбом с фотографиями на кофейном столике. Это был музей ее жизни – до того дня, когда ребенок дал о себе знать. По-видимому, с тех пор не произошло ничего особенного. Я почувствовал себя неуклюжим, как будто одно движение моего локтя или колена может разбить эту иллюзию вдребезги.
Читать дальше