Игорь Резун - Мечи свою молнию даже в смерть

– А вы… вы вино пьете, да? – наконец выдавила она.

Он взмахнул расслабленной рукой с рыжеватыми волосками, впрочем, негустыми.

– Конечно, в лучшие времена я с утра выпивал бокал «Шато де Крийон» или хорошего молдавского… но, о tempora, o mores! [10]– как говорили латиняне. За неименьем гербовой пишут на простой, м-да… Позвольте вас угостить? Что будете? Мороженое?

Безошибочным выстрелом он разворотил корму этой нескладной, хоть и серебрянопарусной бригантины, лишив ее на некоторое время возможности сопротивляться.

Людочка только кивнула. Она следила, как серые манжеты опустились на бледные щиколотки – Дмитрий встал, сделал два циркульных шага к стойке со скучающей продавщицей, небрежно ткнул пальцем в морозный кладезь, и перед Людочкой появился пластиковый горшочек с надписью «Только для самых любимых». В четкой направленности этого жеста сомневаться не приходилось.

– Ой, ну зачем же? Это ведь дорого… вот. А меня Людой зовут.

– Кушайте, кушайте. Мне будет очень приятно.

Она со страхом вонзила ложечку в разноцветное застывшее озеро, пахнущее фруктами и ванилью. Мир вокруг, эта листва, ряды пенсионеров с лучком и картохой на ящичках, стайки пробегающих тинэйджеров и редкий промельк автомобилей по Морскому сжались, отступили в тень, склонили голову перед очарованием момента. Только Принц сидит напротив, с меланхоличной улыбкой на тонких губах, наблюдая за тем, как ест девушка. И она подумала вдруг, что и ее губы тоже тонкие – как же неудобно будет целоваться… Впрочем, глупости это!

Отчаянно зачесалась босая нога. Девушка украдкой царапнула ногтями по бронзовой от загара икре и с ужасом поняла, что внимательные серые глаза отметили, оценили ее движение.

– Вы зря переживаете, Людмила. У вас чудесные ноги. Это ноги царицы, эти длинные пальцы Клеопатры должны лобзать распростертые ниц рабы… Безупречная лепка! Это я вам говорю как человек, увлекавшийся скульптурой.

Его картечь вонзилась в паруса бригантины с воем, раня и калеча палубных, рассекая толстые канаты вант и обрушивая на головы мечущихся обломки снастей. Лишенная парусов, изодранная ядрами бригантина закрутилась на месте. Он мог ее добивать. Самым грамотным было то, что он не сказал: «Я бы лобзал…» Нет, его фраза прозвучала отстраненно, без малейшего намека на пошлое приставание, и Людочка преисполнилась благодарности к нему, как это всегда делают девушки по отношению к тем, кто не выказывает желания жадного и немедленного ухаживания.

Теперь можно было пускать в ход абордажные крючья…

– Да простится мне, Людмила, невольный интерес… А вы кто по профессии? Чем занимаетесь?

Раскаленное ядро ненароком залетело в тесное помещение крюйт-камеры. И взрыв, взметнувший над палубой оранжевый смерч, похоронил и канониров под пушками, и палубную команду. Не сдавался только квартердек: последние остатки здравого смысла толпились там, обнажив ржавые шпаги.

Мороженое скользнуло режущим кристальным комком в ее горло.

– Я… я пишу… – пискнула Людмила. – Немного. Стихи.

– О! – уважительно проговорил Дмитрий, касаясь губами лишь края стакана. – Занятие божественного Пинда… Лира Орфея! В наш безумный век это занятие настоящих героев. У вас уже есть сборник?

– Н-нет… обещают!

Она подумала, что если их – ее и Ирки! – симоронские сочинения издавать, то на первый сборник уже наберется. Господи Боже, только бы он не попросил ничего почитать!

Но он не попросил. Абордажный отряд выполнял свое дело умело: без лишнего шума резал кривыми ножами раненых и разносил головы офицеров стальными пальцами крючьев.

Дмитрий рассеянно осмотрелся, словно разыскивая кого-то, и негромко продекламировал:

– Это… Пушкин, да? – помертвевшая Людочка понемногу приходила в себя.

– Вильгельм Ван Фоккенбрюх, восемнадцатый век, – обронил он. – Собственно, так просто на ум пришло.

Девушка лихорадочно пыталась нащупать хоть какую-то тему, в которой могла бы почувствовать себя уверенной, но не то, совсем не то лезло в голову, и она почти физически ощущала откуда-то взявшийся запах мокрой тряпки, подъезда, хлорки. Тогда она облизнула губы и спросила:

– А о Симороне вы слышали, Дима?