Игорь Резун - Мечи свою молнию даже в смерть

– Че?

Но этот, с бородкой, уже встал. Элегантно так привстал, легко. И, подвинув в сторону Людочки стул, другой рукой пихнул в плечо чокающего мужика:

– Все, ребята, давайте по домам… Я занят!

А потом уже обратился к Людочке:

– Присаживайтесь, сударыня. Еда на ходу возмущает пищеварительный тракт…

Мужики, ворча, поднялись и удалились. Девушка улыбнулась смущенно, приблизилась и опустилась на краешек стула. Она в первый раз застыдилась своих голых ступней, на которых высохшая вода лужи уже нарисовала нежные, коричневато-серые прожилки. А незнакомец это сразу понял, чем сразил девушку.

– Сенека гулял босиком по грязной земле для того, чтобы мысли стали чище! – усмехнулся он. – Вы просто молодчинка! Меня зовут Дмитрий. Очень приятно.

Он протянул холеную, длинную руку без обручального кольца на пальце. И сделал это с извиняющимся жестом: мол, по-другому действовать невозможно.

…Руки у него были холеными всегда, как у любого мальчика, с детства умученного сначала фортепиано в ненавистной «музыкалке», потом – скрипкой. Дмитрия Илларионовича Вышегородского звали в своем кругу Термометром: не только за высокий рост, но и за эти постоянно трепетавшие, холодные пальцы – ртуть, ожившую в теле.

Сам Дмитрий Илларионович происходил из старой городковской профессорской семьи. Папа приехал сюда вместе с Лаврентьевым, Христиановичем и Соболевым, будучи еще вихрастым аспирантом, и в итоге за труды получил четырехкомнатную в старом доме на Морском проспекте. В «хрущевке». Нет, не путайте, – не в том убогом строении проекта Н-55, которыми покрыли почти всю страну от Калининграда до Владивостока, а в первом, проекта Н-35, где потолки уходили ввысь, как своды храма, и фасад был изукрашен вафельной лепниной, а опоры балконов – толсты, как икры амуров. В этой квартире всегда царила атмосфера сытого, либерального, умеренного диссидентства, здесь часто собирались гости – и приезжие, и местные. Илларион Теодорович мог часами рассказывать об истории древних монашеских орденов, о тайнах розенкрейцеров, а его супруга Виолетта Иосифовна божественно заваривала кофе и готовила сельдь под шубой – под водочку, кристальную водочку новомосковского «ЛВЗ».

Тут пахло табаком «Золотое руно», армянским коньячком. Тут гость мог неожиданно протянуть руку и замереть в кресле, водя смычком по извлеченной из футляра скрипке, и гости тоже разом вдохновенно немели, внимая этим звукам. Здесь часто кого-нибудь цитировали и негромко смеялись. Как позже скажет Губерман: «Люблю бывать в домах разврата, где либералы сладко кормят! Где между водкой и салатом журчит ручей гражданской скорби». Этот ручей тек свободно, и мальчик, которого по привычке интеллигентов никогда не гнали от стола в детскую, впитывал зерна сомнений, впрочем, так никогда и не проросшие в чертополох открытого бунта.

Он рано познал искус женского тела, ибо из загранкомандировок друзья привозили красочные журналы «Плейбой», и знал уже в четвертом классе, что находится в «золотом сечении» противоположного пола. А как-то раз он обнаружил в отцовском секретере пачку фото, сделанных импортным фотоаппаратом: голая Виолетта играет на пианино, голая Виолетта стоит задумчиво у окна, голая Виолетта на диване… Мраморной бледности живот матери и черную ее тайну перечеркивал суставчатый стебель гвоздики, и ягодицы ее были тоже белы, бледны, худы. Это было небольшим шоком для него, хотя никто никогда об этом не узнал. На всю жизнь он сохранил немного болезненную тягу к таким вот белым, сахарным ягодицам, к худым ступням с резко очерченными фалангами пальцев – таким, какие были на тех фото. Он искал их у сокурсниц, а потом – у знакомых дев. И не находил! Не нужна ему была ядреная упругость – нет. Он всю жизнь алкал вкуса нежного, робкого распутства, начинающегося там, где подходит к своему пику стыдливость.

Термометр всегда выглядел молодо, и было ему тридцать восемь, а давали от силы чуть больше тридцати. Он окончил школу в самый канун апрельского пленума ЦК КПСС, на котором человек с родимым пятном на лбу резко повернул государственный корабль, да и положил его на борт, в полный оверкиль. Затем юноша поступил на истфак НГУ благодаря одному телефонному звонку. Иначе и быть не могло, ведь Илларион Теодорович заведовал в институте истории кафедрой марксизма-ленинизма, который, как известно, являлся первоосновой всех существующих на свете наук, а Виолетта Иосифовна – отделом научной литературы в областной библиотеке. Однако историю Термометр знал; этого было не отнять. И, как любой знающий историю человек, хорошо понимал, что какое бы ни было время на дворе: Ивана ли Грозного, Петра ли, Ленина или Сталина, – но тот, кто хочет любить, всегда найдет того, кого можно любить долго и разнообразно. А остальное все тщета!