Сергей Минский - Прищеп Пекарика

Последней каплей тогда стал Гермес Трисмегист, его многочисленные последователи и, наконец, его карты Таро, поиски смысла в которых ввели меня окончательно в ступор. Я уже не хотел ничего, кроме того, чтобы вернуться на исходную, забыть весь этот кошмар, обещанный Библией, – Вениамин Петрович уловил тень недоумения во взгляде друга, – Многия знания – многия печали, – уточнил он, и посмотрел на забытые рюмки.

Михаил Моисеевич сидел и молчал, настолько поразило его услышанное, что через догадки, через озарения поражало масштабностью и чудесностью.

– Ну вот, – продолжил Пекарик, – я уже окончательно запутался и был близок к состоянию сумасшествия. Это было летом – мне тогда стукнуло тридцать четыре: я сидел с книгой арканов Таро на берегу нашего озера… Там, где возвышение, – уточнил он, реагируя на мимику Румана, – Где сосны к самой воде подходят…

Руман молча кивнул.

– Почти машинально я пытался примирить раздрай в душе при чтении эзотерического и экзотерического значений одного из арканов. И вдруг! – Вениамин Петрович слишком эмоционально выпалил это «вдруг», Михаил Моисеевич даже вздрогнул от неожиданности, – вдруг я увидел, что одна из ветвей сосны, что стояла ниже, почти у самой воды, засветилась ореолом фосфоресцирующего света, распространяя его повсюду. Я обвел взглядом перспективу озера. Все виделось как-то не так. Вроде бы так же, но все же не так. И тут до меня стало доходить… – голос Пекарика приобрел налет таинственности, – Все вокруг было мной: я чувствовал себя всем, что меня окружало. Ветка, на которую я вновь посмотрел, ощущалась не менее правдоподобно, чем собственная рука. Пульсациями проявлявшееся удивление, охватившее меня, переплеталось с волнами растущей эйфории. Они как будто ткали холст, на котором сознание рисовало немыслимые вопросы. И вот, достигнув какого-то предела, чувственность, если это состояние можно так охарактеризовать, отхлынула, и все вокруг стало, как и прежде. Но… – Пекарик в запале направил на Румана указательный палец, которым до того потирал нижнюю губу, – …но в сознание пришла ясность. В нем появилась структура. Мое сознание стало кристаллом в том смысле, что в решетке его структуры все заняло подобающее ему место. Информационно-энергетический потенциал любого конструкта позволял ему находиться только в соответствующей ячейке появившейся системы, – Вениамин Петрович остановился, переводя дыхание, – Миша, надеюсь тебе не скучно слушать мои воспоминания?

– Что ты? – искренне возмутился тот.

– Просто я думаю, – палец вернулся на прежнее место, – что без этого экскурса в прошлое будет совсем не то.

– Правильно думаешь. Мне очень интересно, Веня. Все это раньше я воспринимал поверхностно, как игры разума. И вот теперь, на фоне задуманного тобой эксперимента, начинаю видеть под другим углом. Не отвлекайся…

– Да в принципе, об этом больше и сказать нечего. Единственное, что можно добавить, что, наверное, с месяц, а то и больше, меня мучила эйфория. Ну, мучила – это, наверно, не совсем правильно сказано. Представляешь, – снова вдохновился Пекарик, – задаю себе вопрос, и как будто бы сам на него отвечаю. Иногда сразу, иногда через некоторое время. Но всегда получаю ответы на вопросы, которые годами носил в себе. А после ответа – волна эйфории накрывает. Первое время настолько сильно, что я даже не мог сдерживать слезы. Слава богу, это было летом, а не во время семестра, – улыбнулся он, – Повеселились бы студенты.

Оба рассмеялись.

– Все, Миш, хватит на сегодня рассказов, – бескомпромиссно заметил Пекарик, – Завтра лекции – и у тебя, и у меня.

– Ладно, – по своему понял Михаил Моисеевич, – Придется довольствоваться кофе. А вот от вопросов моих тебе не уйти. Пару-тройку я уже держу в уме…

И еще около часа они беседовали. Оба давно не получали такого удовольствия от общения. Михаил Моисеевич радовался, как ребенок, что ему доверили тайну, важность которой он уже начинал понимать. А Пекарик был доволен, что, наконец-то открылся миру – пусть даже и в лице старого друга.

«Странно, – думал Руман, спускаясь на свой этаж, – казалось бы, я должен завидовать ему… такое открытие! – его сознание несколько вибрировало, – Это же не просто какая-то Нобелевка. Это же – весь мир у ног. А зависти… ни грамма».

4.

На первый час Дарский, естественно, опоздал. Заходить не стал: декан не любил подобной бестактности. Предупреждал, что первые три минуты он еще приемлет вхождение опоздавших. Но не более того. «Ждите, – говорил, – до следующего часа. Не уважаете себя, к другим отнеситесь с уважением, – и добавлял, – Хотя человек, не уважающий себя, уважать других не может по определению, ибо сие чувство ему попросту не знакомо».