Ему вспомнилось старинное поверье, что, ступая в следы человека, можно узнать его мысли и чувства.
Она обернулась, она увидела его.
— Я здесь, я здесь! — хотел он ей крикнуть, но кричала только его душа, — я здесь, подле тебя, следую за каждым твоим шагом, я стараюсь попасть в твой след, потому что и это для меня уже счастье! Да, это для меня счастье! Я вижу, я ощущаю тебя, я… почти разговариваю с тобою! Что говорить мне твой след? Ведь это тот самый след, который отпечатлелся в то осеннее утро, в парке, на дорожке когда я тебя ждал. Ты помнишь это утро, конечно; о, конечно, ты помнишь его! Ты помнишь мои безумные речи, мои слезы, мольбы… и то, что ты отвечала мне? Ведь там, в этой аллее под хмурым покровом осеннего неба, под капли дождя, между нами был заключен союз — на жизнь и на смерть! Ты не забыла его? Да, конечно! Вот сейчас ты отвечаешь мне! Скучно этой маленькой ножке идти по снегу, далеко, до устали идти? Но она знает, что настанет пора, и любящая рука охватит эту ножку, согреет ее, приголубить… Настанет, настанет пора!.. Не крадучись от людей будем следовать мы один за другим, а смело, свободно, никого не боясь, не остерегаясь, рука об руку пойдем по новой дороге к свободе и счастью!..
Качаясь, тихо подвигалась колесница… Снег всё шел и шел. И люди шли. И по мере того, как подвигался вперед человек с героическими мыслями, эти мысли его изменялись, и то, что казалось ему раньше высоким, тускнело и принимало такой скучный, обыденный вид!..
И на мокром снегу одни следы залеживались другими; их пересекали полосы от колес извозчичьих дрожек; они таяли, превращались в грязь и уничтожались.
Пришла весна. Снег растаял на могиле ребенка, солнцем пригрело ее, и на пригреве показалась молодая травка, зеленая красивая. А между нею, неизвестно как и когда, вырос цветочек, совсем скромный полевой цветочек с желтенькими лепестками. Прямо и стойко, не боясь ветра, стоял он на своем стройном, тонком стебельке и, в полном сознании счастья бытия, смотрел вокруг. Тут было много цветов — и таких, как он, и лучше, красивее. Но великий мир для всех одинаково был широко раскрыт. Для всех всходило солнце и осушало ночную росу, для всех был благодатный дождь, и тихая, теплая ночь сходила на землю.
С восторженным удивлением смотрел цветок вокруг, смотрел и припоминал что-то смутное и тяжелое, что было с ним когда-то… Ведь он вырос из сердца ребенка, что зарыт в этой могиле!.. Да, да, он его сердце!..
Как он страдал и бился в прежней своей оболочке! Какой это был ужас! Ребенок бегал, резвился, потом заболел; его свезли в больницу. Он страдал, видя вокруг чужие лица, он день и ночь плакал, просился домой, потом в страшном жару, потеряв сознание, он бредил, метался в своей кроватке, просовывая ручонки между шнурами решетки, он звал маму, и когда всё было кончено, когда чуть-чуть билось сердце, он всё продолжал звать маму… И там, где он лежал, были каменные белые стены, высокие потолки, чуждые лица, — там всё было так чуждо и страшно…
Да, это было когда-то! Кажется, что это было давно, очень давно!.. Теперь он не помнить, не знает мамы; в той новой оболочке, в которую он заключен, ему чуждо и непонятно прошлое. Да, что-то как будто было; но, может быть, это был сон, тяжелый сон — не более?
И, может быть, вся наша жизнь со всею обыденной пошлостью, со всеми стремлениями, удачами и неудачами, есть один тяжелый сон? И любовь, и вражда, и даже самое счастье наше земное, — всё это, может быть, один сон?
Ночь уходила, уводя с собою свои темные призраки. Рассвет догонял ее, как бы желая хоть раз взглянуть в её загадочное, вечно закрытое лицо и не догнал: ночь ушла в глубину дремучего, векового леса и спряталась под корни поверженного бурей дерева.
И когда ушла ночь все встрепенулось, все ожило к новой жизни. Навстречу поднимавшимся с моря лучам солнца вспорхнули из своих гнезд птицы и, взмывая к тихому, безоблачному небу, запели утренние молитвы. И темная, сумрачная ель стала на свою суровую молитву и, трепеща зубчатыми листьями, в вечном паническом страхе, молилась молодая осинка, молился скромный лесной ландыш, распространяя вокруг целомудренное благоухание.
Все, все молилось в природе, даже большие, серые камни, молчаливо сидевшие по сторонам изрезанной колеями трудовой дороги. А солнце, в своем дивном, золотом уборе, поднималось все выше и выше, горячей ласкою осушая бриллиантовые капли росы, — эти слезы греховной земли, — и когда, наконец, поднялось на локоть от сверкавшей, подобно серебру, гладкой поверхности моря, то брызнуло искрами света на широкую полосу льна.
Читать дальше