Илья Кнабенгоф: Сущий зверь

– Тихо, Зверь! – властно и тихо процедил сквозь тонкие губы странник.

Пёс отвернулся и затрусил поближе к ногам своего странного хозяина. Бетонные муравейники в предрассветной мути подмигивали выдолбленными в них бойницами с люстрами и фикусами. Закипала жизнь. Шипел душ. Кастрюльки со вчерашними щами нехотя выползали из холодильников. Кофе бежал. Люди щекотали зубы щёточками, перетаптываясь на линолеуме войлоком. На отрывном календаре ясно был означен то ли вторник, то ли затяжная со среды на пятницу. Начинался новый день.

Я в размышлении, что именно так должна начинаться история о конце света. С появления некоего «да кто его знает, кто это» на неизвестной дороге. И учитывая, что мы живём в полицейском государстве, конечно же, первым, кому полагается его встретить по своей карме, должен быть представитель данной структуры власти. Но в истине мир настолько сложен, разнообразен и многомерен, этих концов света столь много и они представлены во всей красе Вселенной в такой разношёрстности, что их ни сосчитать, ни обозначить ну нет никакой возможности. И да на каждого свой конец света таки найдётся, коли начало случилось. Если есть выключатель, он по определению работает в обе стороны. А можно и штепсель из розетки рвануть, коли заклинило. Одна знакомая бабуся на моей памяти так постоянно выключала компьютер внучка. Как утюг. Интересно, у нашей Вселенной есть штепсель? А Вселенная похожа на утюг? Извините.

Один мой приятель, тоскливо мнущий свой летний школьный отпуск за покосившимся забором пионерского лагеря «Дружба», что и по сей день дряхлеет и осыпается в посёлке Вырица под новой вывеской «Электрон», очень любил рассуждать на тему о бренности нашего бытия. И если бы он попался в руки советской психиатрии, то наверняка схлопотал бы в медкарту диагноз «маниакально-депрессивный психоз» с автографом заведующего отделением в завитушках. Но судьба пронесла его мимо рубашек с длинными рукавами и поручила в мои предупредительные уши. А мне оттопырить их да во всея интересные истории – не оттащить было и за овсяную печенюшку. И вот этот самый приятель однажды наловил в банку муравьёв из ближайшего муравейника да и поставил банку дном вверх прямо возле дороги, что шла по кромке леса от хозворот до столовки, где подавали к полднику дивные ватрушки с напрочь экономической каплей сомнительного повидла. Отступив от стеклянной тары надлежащие в театре пару изящных шагов и воздев к небу указательный палец, мой психологический ненадёжный приятель важно изрёк:

– Вот так и мы, Илюха!

– Э-э-э. У меня только две ноги. У них восемь. Не вижу логики.

– Живём в банке рядом с лесом. Тыркаемся вдоль стеклянных стенок, возимся тут себе со своим разбавленным пивом и девчонками, потом с женой и детьми, потом в огородиках своих с рыбалками в придачу да и помираем из конца в конец в недоумениях с сожалениями. И закапывают нас тут же в банке. А рядом, за стеной – огромный лес, и в нём полно всего. И мухоморы пятнистые. И гусеницы бугристые. И букашки ползучие. И птички летучие. И мышки, и норушки. И таких же муравьёв, как мы, – полно и без счёту. И ещё много всякой всячины разумеющей.

– Ну, если бы так было, мы бы попытались с этой банкой что-нибудь сделать.

– Первое поколение, которое помнит лес, из которого я их насильно вытащил, – да. Оно обязательно попробует. Только ни силушек, ни соображалки им не хватит, чтоб банку мировую вселенскую сдвинуть вот так запросто, с ходу. Следующее поколение уже меньше станет дёргаться, ибо у первых не получилось. Это как с девочками, понимаешь? Сразу не дала, дык за вторым разом уже азарту убавляется, а на третью попытку и вовсе хотелки может не хватить. А четвёртое или пятое муравьиное поколение и вовсе бы уж решило, что такое существование в банке – это и есть нормально, и так оно и должно быть. И придумали бы себе такого бога, который эту банку сделал специально для них. И про тьму внешнюю что-нибудь наплели бы кошмарного, чтоб оголтелые даже и не пытались за стенки ломиться. Десятое поколение уже и про лес ничего не знало бы, и молились бы богу своему про свои бануличьи проблемки, и благодарили бы его, что он их уберёг от ужаса лесного стеклянными стенками.

– По-моему, ты перегибаешь. Кстати, насчёт третьей попытки…

Приятель сочувственно на меня посмотрел, вздохнул и, сбавив громкость, сказал:

– Ладно, пойдём. Сам потом поймёшь, если в столовке раньше не отравишься.