Максим Евсеев - Пыль

– Ай! – взвизгнула она и топнула ногой.

Барышня – есть барышня.

Я рванул её за руку, и мы снова побежали.

– Не смотри на него, – бормотал я. – Не смотри в его глаза или на его рот. Не смотри в его сторону, не смотри туда, где он может появиться. Вообще не смотри в какую-то конкретную точку – здесь не на что смотреть: только беглым взглядом, не всматриваясь, краем глаза и тут же отводи глаза в другую сторону.

"А там, всё наоборот." – хотел добавить я, но не стал.

Кто его знает будет ли ещё – это "там". Мы бежали с горки и пока нам это помогало, но через некоторое время она закончится – это я знал точно и нам придется подниматься. Пыль заполнила только те места, которые недавно изменились: сломанные дома, застроенные пустыри, снесённые гаражи и прочее, а вот то, чему еще предстояло умереть, она огибала, как вода, петляющая между холмами и возвышенностями. Видимо поэтому я так люблю старые дома, замки и средневековые крепости – пережив своё время их стены по-прежнему сдерживают смерть.

Девочка быстро уставала, я это чувствовал по её тяжелому дыханию, и если мы не сможем, как можно быстрее уйти наверх, то она остановится, а это значит, что не переживет ночи. От мертвых нет спасения: они не знают усталости, не меняют цели, не забывают и единственный наш шанс – это вынырнуть наверх, но сами мы не можем это сделать, надо чтобы материя стала подвижной, а пыль была спокойна и равнодушна.

Спуск закончился, бежать стало сложнее и девочка стала совсем спотыкаться, у нее заплетались ноги и было понятно, что она вот-вот упадет. Я завертел головой, ища укрытие, где можно было бы забаррикадироваться или спрятаться. А сверху по пустой дороге, прямо по её середине, в нашу сторону шёл мертвый. Он выглядел очень высоким, и даже с того места где мы находились, а это было не менее пятидесяти метров, я отчетливо видел его лохмотья, его длинные седые космы и три черных провала на его стального цвета лице: беззубый приоткрытый рот и два черных круга за которыми не было глазных яблок. Как же мне хотелось, чтобы это был сон. Я задыхался от усталости и страх приближающейся смерти заставлял моё сердце колотиться так, что оно то поднималось к самому горлу, то с размаху било меня по яйцам и меня так и подмывало лечь на асфальт и скуля валяться в ногах у моего мучителя. Но только одна мысль на самом краю моего почти померкнувшего сознания, удерживала меня на ногах: “ Он не услышит твоей мольбы – он глух”. Как только я только понял куда именно меня забросило, я предполагал бежать вниз по дороге, бежать достаточно быстро чтобы на уходящей волне выскочить наверх в свой мир, а если не получится, то спрятаться в одной из пятиэтажек – раньше я так и делал, но то ли я слишком долго был в колодце и упустил движение материи, то ли сама материя сегодня ведёт себя по-другому, но уйти не получалось. Теперь же передо мной было два пути: наверх к пятиэтажкам или направо, туда, где когда-то был учебный завод. Правда оба варианта были довольно паршивые, потому что территория завода мне практически незнакома, а до пятиэтажек не добежать. "Вот, собственно, и ответ" – подумал я и повернул направо. Повернуть-то я повернул и даже девчонка двигалась за мной довольно споро, но сразу же уткнулся в невидимый барьер. Нет, я точно знал, что пройти было можно, но где именно находился пролом в бетонной стене не помнил. Было темно. В пыли ведь не бывает настоящего дня, но когда солнце заходит наверху, то и здесь становится темнее, а единственным источником света остается сама пыль, которая словно бы обладает свойством фосфора: она не светит, а лишь очерчивает грани и в этой и в без того небогатой палитре остаётся только два цвета: серый и зелёный. Всё-таки я не выдержал и ещё раз посмотрел назад, девчонка повернула голову в том же направлении.

– Ой, мамочки! – завыла она жалобно и протяжно.

А я был с ней абсолютно согласен: высокая черная фигура, состояла из той же пыли, что и всё вокруг и теперь мёртвый весь светился этим серо-зелёным цветом. На ходу он широко размахивал руками и шаги его казались невероятно широкими. И только провалы рта и глаз оставались черными, но с бледно зелёными краями. Он был уже метрах в двадцати от нас и надо было торопиться. Надо было очень торопиться и мы побежали. Побежали оба, не сговариваясь и не понукая друг друга. Она даже направлении сама угадала: в самом углу забора за пыльными кустами виднелся черный край пролома. Мы нырнули в этот пролом.

Как всегда, в таких местах все было усыпано битым кирпичом, а также сломанными электрическими моторчиками – то ли их делали тогда на этом заводе, то ли как-то использовали, но еще в детстве мы лазили сюда именно за ними и за магнитиками из этих моторчиков. Все нам в детстве казалось нужным: эти магнитики, подшипники, стеклянные шарики, которые лихо подскакивали на асфальте. И мы лазили на стройки, заводы, крыши бойлерных. Падали оттуда, ломались и резались, поджигали всё что могли и хвастались потом порезами, переломами и нелепыми ненужными трофеями, вроде этих моторчиков. Как, наверное, хорошо было бы погулять по территории этого завода, по улицам между домами, которых теперь уже нет, вспоминать прошлое, воскрешать детские воспоминание, но здесь прошлое не воскресало – оно убивало, при чем убивало по-настоящему и очень жестоко.