Василий Ворон - Другие двери

Я не стал пренебрегать сушками и, оглушительно дробя их зубами, с удовольствием прихлёбывал ядрёный чай, ненавязчиво блуждая взглядом по соседским столикам.

В зальчике сидели совершенно незнакомые люди и мало того, что были мне чужими, но и казались к тому же абсолютно неинтересными. Для многих из них – если не для всех – и я был тем же самым: всего лишь деталью окружающего их пространства. Но если разобраться, каждый из находящихся здесь людей был уникальным существом с неповторимой, одному ему предназначенной судьбой. И в жизни каждого из них наверняка нашлись бы моменты, достойные пера Достоевского или Толстого. Залезешь на крышу высокого дома, посмотришь вниз – и людей-то не увидишь, так, шевелятся точки какие-то внизу. А опустишься на землю – каждая такая точка превращается в точку мироздания, в отдельный его кирпичик. Вникнешь в суть этого кирпичика и увидишь Вселенную. Вот только увидеть не всегда получалось, но уж вглядевшись, можно было и восхититься, и ужаснуться.

Только начав работать журналистом, и разъезжая по городам и весям по заданию редакции, я встречался с людьми – как правило, с обычными, «маленькими» людьми – разговаривал с ними, составляя очерк или статью, и пытался разглядеть в этих маленьких людях именно Людей, с большой буквы «Л». И зачастую не мог этого сделать, даже если они легко шли на контакт (что было отнюдь не всегда), и охотно раскрывали свою душу (явление совсем уже маловероятное). Я искал в их душах полёт, какую-то мечту – настоящую, заветную, но находил именно «какую-то». Все их внешние успехи и достижения проистекали от мелкого желания устроиться в этой жизни, урвать причитающийся им кусок. Всем им было что-то нужно здесь, каждый хотел взять, а вот отдавать желали очень немногие. Встречался я и с такими альтруистами: серыми, незаметными, сломленными жизнью людьми, и с ужасом задавался вопросом – отчего они такие? Ведь ими двигали благородные помыслы! Я пытался понять, что с ними произошло, и выслушивал истории их жизней.

Поначалу они суетились, энергия била из них фонтаном – они не жаждали славы и денег, они просто постоянно пытались всем помочь, выбиваясь из сил, натирали мозоли и срывали горло, поскольку, помимо помощи деньгами и личным участием, очень любили давать советы. Они пытались осчастливить всех и каждого и неизменно получали по морде, что не охлаждало их пыл (они даже гордились следами от пощёчин, с готовностью подставляя под очередную оплеуху ещё не пострадавшую часть тела); они снова лезли в эти благие дебри, даже не подозревая, что устилают ими путь известно куда. Так эти странные люди бежали, шли и потом уже тащились по жизни, превращаясь в жалких неудачников, имеющих редкостный дар – раздражать абсолютно всех: и врагов и друзей (увы – немногочисленных). Они слыли идеалистами и идиотами, чудаками и чужаками, и оседали где-то по краям жизни, на берегах её потока, сидя у своих разбитых лодок, с грустью провожая взглядом чьи-то сверкающие яхты. Они ещё кричали с берега что-то вроде: «Опомнитесь! Куда плывёте? Жить нужно по-другому!», но их никто не слушал.

С ужасом вникая в эти жуткие биографии, я не верил, что доброта бывает наказуема, но глядя на этих людей, отмечал про себя, что они мне, почему-то, несимпатичны. Они были обессилены и вызывали лишь жалость.

Со страхом ожидая сугубо взрослого подтверждения детской мультяшной песенки со словами: «Кто людям помогает, тот тратит время зря, хорошими делами прославиться нельзя», я исследовал истории жизни эгоистов и откровенных негодяев.

Они строили блестящую карьеру, множили своё благосостояние, гордились своими успехами, холили себя и лелеяли. Им многое удавалось и удавалось легко, некоторых неудачи вообще обходили стороной. У них было всё, что можно в этой жизни купить, отсутствовали лишь настоящие друзья и – что явилось для меня открытием – настоящие враги. Если враги и были, то они представляли собой жалкое зрелище, были все как на подбор мелкими, банальными завистниками. Равных же соперников у этих счастливчиков не наблюдалось. А время шло, и счастливчики эти теряли свой задор и энергию молодости, дряхлели, и им уже было наплевать на те радости жизни, что прельщали их раньше. Они становились раздражительными, брюзгливыми, не понимая причин своей смертельной тоски, смотрели на молодых и, страшно завидуя им, принимались, как и чудаки-альтруисты, бесконечно учить их жизни и критиковать любой их шаг, пусть даже и одобряемый ими самими глубоко внутри.