Степан Кирнос - Под ласковым солнцем - Ave commune!

Именно эта мысль поселилась в уме одного из парней, что бредут сквозь лесную чащобу, едва-едва припорошённую снегом, хрустя тонким слоем серебристого покрова под подошвами грубой обуви.

А лес вьётся перед двумя юношами массивной, практически непреодолимой стеной, которая усыпана довольно чудным светло-серебристым снегом, который блестит на свету утреннего морозного солнца, будто песок из благородного металла.

Воздух тут промороженный, холодный, цепляете за кожу острыми уколами поздней осенней прохлады, но он всё ещё не зимний, не достаточно ледяной. Парни, делая вдох, ощущают, как их ноздри заполняются колющей прохладой, но колкость не от холода, а скорее от необычного содержания воздуха, как будто он пропитан какой-то химией.

– Чувствуешь, какой здесь воздух? – разразился вопросом один из парней, который опустил руку в карман серой куртки, чуть прикрывающей чёрные брюки, и обратил крупное лицо к собеседнику, окинув его взглядом тёмно-синих мутных глаз.

– Нет, Давиан, не чувствую его… особенности, разве что он странно колется. Лес, как лес. – Ответил ему спутник, взирающий на лесные глубины взглядом карих очей с опаской, не ожидая от них ничего хорошего, даже не оборачивая худое округлое лицо к спутнику, лишь потерев синие брюки и упрятав ладони в чёрную длинную куртку. – Обычный воздух.

Два человека медленно идут по дороге, которой нет ни на одной карте или в базах данных. Они идут по пути, о утром никто не говорил, и никто о нём не знал, но они первые, возможно за первые сорок лет, кто пройдёт эту стезю, меняя стяг под которыми живут два юноши.

– Пауль, – судорожно воззвал к худосочному человеку более крупный парень и восхищённо заявил, – ты только осмотрись вокруг. Это тебе не Рейх, не затхлое царство гнилого Императора. Ничего, совсем скоро, и мы будет в краю истинной свободы от классового угнетения и всякой тирании морали.

– Ты же не знаешь, что будет впереди, – донеслась лёгкая усмешка, – вдруг там государство, где угнетение сильнее, где такой же император, жалкий царёк. Ты же ничего не знаешь.

– Но у меня есть моя вера! – опрометчиво воскликнул посреди леса юноша. – Я верю, что край, который называется социально справедливым, страна, которая превозносит принципы равенства и общности, не может оказаться плохим.

– А откуда ты знаешь, что это так? – въелся аккуратно вопросом Пауль, опасаясь непонимания или укоризны Давиана.

– Я верю, – с внутренним благоговением ответил юноша и с настойчивостью, внутренним напором добавил, – и тебе советую уверовать в это, ибо когда мы придём в царство справедливости, будет поздно сомневаться. Ты понял?

– Я уже верю, – с тенью призрачной улыбки на худых губах ответил Пауль. – Так же верю, как и ты в… ничтожество нашей родины.

– П-ф-ф-ф! Рейх мне не родина! – рассердился юноша. – Он мне и никогда не был родиной, я не даже не понимаю, как мог родиться в том проклятом месте. Милан, пха! Да, может мне и родина, а его сломленный дух свободы часть мой… души, если так можно сказать, но не Рейх. Нет.

– Души? – удивился Пауль. – Ты же не веришь в душу и всякую там «духовно-магическо-мистическую придурь», как ты сам и говорил.

– Согласен-согласен, тут я ошибся с термином… частью моего мышления, моей психологии, вот нужные слова. Я оговорился, потому что слишком долго слушал бредни священников и культистов секты государства о душе. – Юноша замолк, но через пару секунд выдаёт. – Нужно найти хорошую книжку и потоком знаний до выбить из мысли эту религиозную гадость из Рейха.

Рядом с ним идущий парень с незначительным негодованием выслушивает всё возмущение в сторону их родины. Каждое слово Давиана так и пышет ярой ненавистью к тому, что осталось позади, к тому, с чем была раньше связана его жизнь. Теперь каждое воспоминание о той стране, которая полотном огромных территорий стелется за спинами ребят, дышит вспышками неприязни, злобы и ненависти. Пауль видит в своём друге желание хоть словом нашкодить Рейху, умолить его или низвести в мыслях в жалкое состояние.

– Пауль, а ты что ничего про Рейх не говоришь? – насторожился более крупный парень. – Или он тебе дорог?

– Ну, Давиан, если я пошёл с тобой, значит не так уж мне он и важен, – настороженно ответил худой юноша.

Пауль, осматриваясь по сторонам, так и не понял, к чему был этот вопрос, ибо если он здесь, идёт рядом с другом в Директорию, предав этим поступком Рейх, то зачем подобное вообще спрашивать? Да, Пауль не говорит о Рейхе, старается не вспоминать его потому что воспоминания о потере друзей тяжёлые, омрачённые скорбью прошлой ночи. Ведь они бегут из Рейха не потому что им позволили это сделать или по доброй воле выпустили, нет, такого бы в здравом уме власть их родины не допустила. Бардак на границах, неразбериха в высшем командовании и отвод войск позволили двум парням незаметно пересечь границу и спокойно уйти из страны, которая медленно тонула в революции и неразберихе, которые обратились в стальной порядок, опрокинувший чаяния немногих сторонников изменений.