Владимир Сорокин - Метель

— Тащите его.

Китайцы стали вытаскивать доктора из капора. Это было не просто: ноги Платона Ильича переплелись с ногами покойника, пихор в углу примерз к доскам. Доктор понял, что его спасают.

— Сесе ни, сесе ни 10 10 Спасибо тебе (кит.). , — захрипел он, стараясь неловкими телодвижениями помочь китайцам.

Вчетвером они вытащили его из самоката, опустили в снег. Доктор попробовал встать на ноги, опираясь на китайцев. Но тут же увяз в снегу: ноги совсем не слушались. Он не чувствовал своих ног.

— Сесе ни, сесе ни... — хрипел он, ерзая в глубоком снегу.

Старший китаец почесал свой нос:

— Несите его в поезд.

— А этого возьмем? — спросил молодой китаец, кивнув на Перхушу.

— Ты же уже знаешь, Хьюн, мой конь не любит мертвецов, — усмехнулся старший и с гордой полуулыбкой кивнул назад.

Китаец автоматически перевел взгляд по направлению его кивка. Там, метрах в ста от самоката стоял огромный конь, высотой с трехэтажный дом. Серый в яблоках, он был запряжен в санный поезд, везущий четыре широких вагона — один зеленый, пассажирский и три синих, грузовых. Укрытый красной попоной, конь стоял, шумно пуская пар из широченных ноздрей. Вороны кружили над ним и сидели на его красной спине. Белая грива коня была красиво заплетена, упряжь сверкала на солнце стальными кольцами.

От поезда подошли еще двое китайцев в зеленой униформе. Вчетвером подхватили доктора и понесли.

— Сесе ни, сесе ни... — хрипел доктор, так ни разу и не пошевелив своими бесчувственными, как бы совсем чужими и ненужными ногами.

И вдруг разрыдался, поняв, что Перхуша его окончательно и навсегда бросил, что в Долгое он так и не попал, что вакцину-2 не довез и что в его жизни, в жизни Платона Ильича Гарина, теперь, судя по всему, наступает нечто новое, нелегкое, а вероятнее всего — очень тяжкое, суровое, о чем он раньше и помыслить не мог.

— Сесе ни, сесе н-нни... — плакал доктор, мотая головой, словно категорически не соглашаясь со всем случившимся и происходящим.

Слезы текли по его обросшим, исхудалым за эти сутки щекам. Пенсне он сжимал в руке и все тряс им, тряс и тряс, словно дирижируя неким невидимым оркестром скорби, плача и покачиваясь на крепких китайских руках.

Старший китаец посмотрел на Перхушу. Тот одиноко лежал в опустевшем капоре, как в слишком великоватом для него гробу. Руки в своих рукавицах он поджал к груди, как бы продолжая придерживать и оберегать своих лошадок; одна нога его была поджата, другая же застыла, нелепо оттопырившись.

— Обыщи его, — приказал старший китаец молодому.

Тот не очень охотно исполнил приказание. В кармане тулупа у Перхуши нашлись рубль серебром, сорок копеек медью, зажигалка и две хлебных корки. Документов при нем не было. Китаец стал шарить у него за стылой пазухой и на шее обнаружил два шнурка: на одном висел медный православный крестик, на другом — ключ. Это был ключ от конюшни. Китаец сорвал ключ и протянул старшему. Тот повертел ключ в руке и кинул в снег.

— Накрой его, — кивнул старший.

Молодой взял заскорузлую от мороза, застывшую, как фанерный лист, рогожу и накрыл ею капор. Старший показал пальцем на мешок с лошадьми, а сам пошел к поезду. Молодой китаец подхватил мешок, взвалил себе на спину, тронулся следом. Лошади, вдоволь наржавшиеся и наворочившиеся в темноте мешка и уже успевшие за это время помочиться и успокоиться, в ответ только зафыркали и всхрапнули. И лишь неугомонный чалый пронзительно заржал, навсегда прощаясь со своим хозяином.

Дурак (нем.).

Добрый вечер, прекрасная мельничиха (нем.).

сухой корм для свиней.

Лети, мысль, на крыльях золотистых! (итал.).

Свинство! (нем.).

Жив еще? (кит.).

Ни хрена себе! (кит.).

Готов (кит.).

Я врач, помогите мне, пожалуйста (кит.).

Спасибо тебе (кит.).