Дмитрий Левин - В конце – свет

Вскоре его миска опустела, а сам четыреста одиннадцатый отодвинулся от стола, оповещая тем самым горилл и повара. Воспользовавшись выпавшей минутой, он обвел заключенных взглядом. Он и сам не знал, зачем это делает: потому что более делать было попросту нечего или потому что искал любую зацепку в лицах узников, которая подтвердила бы то, что он когда-то услышал. Заключенные ели жадно, руками хватали овощную кашу, наспех забрасывали ее в рот, глотали даже не пережевывая, облизывали пальцы, ладони, миску, стол если на него что-нибудь просыпалось. От этого зрелища четыреста одиннадцатому стало не по себе, появилось отвращение. По телу пробежали мурашки. Если бы он когда-нибудь увидел изголодавшихся животных, непременно нашел бы слишком много сходств.

Заметив краем глаза недовольный, угрожающий взгляд одного из горилл, четыреста одиннадцатый поспешно опустил голову, притупившись, уставился на колени. Глазами бегал от синяка к синяку, порой останавливаясь на свежих ссадинах. Сам того не желая, заключенный прикоснулся к одному из шрамов, ему стало невыносимо грустно. За что? Почувствовав подступающие слезы, четыреста одиннадцатый насильно прервал свои мысли, заставил себя ни о чем больше не думать.

Раздался крик повара. Впервые узник был рад этому голосу: он пришелся так кстати.

– Время вышло! – донеслось до ушей заключенных, мигом бросивших свои миски, даже если отведенных им минут оказалось чертовски мало, недостаточно, чтобы доесть. Не успевшие с сожалением и жадностью глядели на остатки еды, не смея противиться приказу жирного повара, несколько раз стукнувшего по кастрюле.

– Я сказал: «время вышло», мразь глухая! – заорал он несколько мгновений спустя. – Ты что, не слышишь?

Удивившись, четыреста одиннадцатый поднял голову, искал глазами несчастного, которому теперь непременно грозило жестокое наказание. Он увидел ее сразу – девушка старалась как можно скорее напихать овощи за щеки, не обращая внимания на надвигающегося повара, уже заносившего грязный черпак. Заключенный покопался в памяти, пытаясь вспомнить ее номер. Кажется, четыреста тридцать вторая. Когда-то он перебрасывался с ней десятком-другим слов, они даже работали на соседних местах какое-то время. Четыреста одиннадцатому было приятно с ней общаться, пусть и длилось это недолго, потому сейчас он испытывал страх за жизнь четыреста тридцать второй. Мысленно он приготовился к предстоящему зрелищу. Если кто-то ослушался приказа горилл, последние этого не прощали. Ни сразу, ни потом.

Неожиданно для остальных заключенных – не желавших становиться свидетелями избиения – первый удар пришелся не по голове или телу, а по ладони, но характерный хруст все же послышался. Узница, казалось, того не заметила – удалила ушибленную кисть от миски, трясла ею от боли, но второй продолжала запихивать уже кончавшуюся еду в рот. Ее брови сползли к переносице.

– Ты что, охерела?

Тогда это и произошло. Несколько ночей после всем заключенным снилось одно и то же. Этот день. Они навсегда запомнили четыреста тридцать вторую. И этого повара.

Кастрюля, что еще мгновение назад так нежно обнимал повар, свалилась наземь. К счастью, встала она ровно, лишь несколько раз пошатнувшись на месте. Узники некоторое время никак не могли оторвать от нее взгляды, каким-то чудом держа себя в руках, подавляя желание броситься к ней. Следом полетел черпак, но не вниз, на пол, а ровно в голову узнице. Удар пришелся настолько сильным, что заключенную отбросило назад, она упала на спину, тупо глядя вверх, на потолок. Четыреста одиннадцатый поморщился от звука, в его голове пронеслась мысль: «Она больше не двинется». Но он ошибся – узница очень медленно подняла здоровую руку, потянула ее к голове. Ее движения были какими-то странными, будто она делала их впервые. Прикоснуться к лбу она не успела – раздался свист, а после – повар одним махом переломал предплечье четыреста тридцать второй. Она тихо вскрикнула.

Сразу за тем началось то, что многим являлось самой страшной частью кошмаров. Повар бил черпаком по лицу узницы так, будто пытался забить упертый донельзя гвоздь в невероятно твердую, неподдающуюся стену. Он вкладывал в удар всю силу, на которое только было способно его необъятное тело. Появилась кровь – она сочилась из переломанного в десятке мест носа, из разбитых, разбухших губ, из десен, в которых еще недавно были зубы. Черты лица девушки с каждым ударом куда-то пропадали, исчезали, таяли, словно нагретый до предела пластилин. Четыреста тридцать вторую узнать теперь не было ни шанса: вместо головы мешок перегнившей картошки, по которому кто-то прошелся.