Дмитрий Левин - В конце – свет

Повар все не появлялся, залеченный уже в который раз пробежался глазами по комнате, в надежде найти хоть что-то новое, появившееся мгновение назад. Теряющие надежду узники обратили лица к своим мискам, они почти не двигались, только грудь мерно надувалась при каждом вдохе. Никто не сказал ни слова, даже желания не было. Они знали, что за этим последует, а потому боялись. В «Подвале» слишком редко раздавался чей-то – кроме горилл – голос, только в клетках, вечером, за час до сна несколько минут разговоров. А больше и не требовалось: что может рассказать один заключенный другому, если они весь день провели на соседних местах, трудясь над контейнерами с овощами?

Одна из лампочек, висевшая посреди комнаты на перемотанном изолентой проводе снова заморгала. Четыреста одиннадцатый давно заметил эту неисправность, но гориллам, казалось, было все равно, их все устраивало, ни один из них не желал менять все провода из-за одной мерцающей лампочки. На плечо узника упал бетонный камушек, он посмотрел вверх, пусть и уже знал, откуда тот свалился. Четыреста одиннадцатый сидел в шаге от одной из четырех колонн, которые уже не первый год крошились под тяжестью потолка. В отличии от лампочки, гориллы периодически восполняли бетоном особо объемные отвалившиеся куски, но положение это не меняло – однажды столовую попросту завалит. Четыреста одиннадцатый очень надеялся, что случится это не скоро и уж лучше бы он в тот час поливал водой с химическими примесями очередной росток.

Наконец, дверь на кухню отворилась, за ней показался толстый повар, темная кожа которого некрасивыми складками свисала к полу. Из-за большого веса – килограммов сто пятьдесят – он с трудом переставлял огромные ноги. Заключенные в сравнении с ним казалась просто крохотными, сделанными из палок. Повар был одет в широкие черные штаны и белый в жирных пятнах фартук с большой надписью на нем «ГП-4» – главный повар четвертого яруса. Одной рукой он прижимал к себе кастрюлю, из которой исходил еле заметный пар и не самый приятный запах, а в второй – металлический черпак с налипшими кусочками овощей.

Повар постучал черпаком о кастрюлю, привлекая внимание заключенных, чей взор уже был затуманен. Четыреста одиннадцатый поспешно убрал руки с столика, слегка отодвинулся. Глаза всех узников послушно направлены в пол: смотреть на повара не разрешалось, воспринималось как неповиновение, вызов, что тут же приводило к расправе. Еще одно правило, которое вбивалось в заключенных. На плече четыреста одиннадцатого белым бугром выступал шрам – как напоминание.

В его миску еда попала одним из первых, несколько кусочков упали мимо, отскочили на пол – повара не волновало метко ли он вываливает пищу узникам, он даже не смотрел на них. Четыреста одиннадцатый не спешил накинуться на еду, как бы сильно ему того ни хотелось: пока не разрешат, есть нельзя – еще одно правило, белеющее на его теле. Один раз он сам стал свидетелем расправы над узником, потерявшим рассудок из-за голода, мучавшего его уже не первый день. После того дня этому заключенному жевать было практически нечем. Ожидая команды, четыреста одиннадцатый с легким отвращением смотрел в свою миску. Овощи разварились и больше походили на перегнившую кашу с кровяными прожилками, исходившими от не менее отвратительных кусочков мяса. Ничего нового он не увидел.

Очередная порция еды лепешкой свалилась в миску последнего заключенного, который сдерживал себя, впиваясь взглядом в кашу из овощей. Кожа на его ногах побелела – так сильно он вцепился в них руками. Не было сомнений – останутся красные полукруги от ногтей. Четыреста одиннадцатый бросил молниеносный взгляд на повара, все ждал, когда тот сочтет, что пора есть. Он увидел еле заметное облачко пара, медленно поднимающееся из кастрюли – еда еще оставалась, много еды, больше половины кастрюли. Повар намеренно выдавал скудные порции только чтобы самому съесть как можно больше.

– Жра-а-ать! – крикнул он, ударив черпаком о кастрюлю. Больше он не двигался, следил за заключенными, искал недовольных, ждал, пока те выкажут нежелание есть то, что он так долго готовил.

Металлический звон послужил сигналом – заключенные набросились на еду.

Четыреста одиннадцатый придвинулся к столу, взялся за миску. Ему не нравилось есть так, как ели остальные. Узники брали кашу руками, наспех запихивали ее в рот, когда та так упрямо просачивалась сквозь пальцы, падала на пол. Заключенных это редко волновало, многие – почти все – ели даже с пола – настолько силен был их голод. Четыреста одиннадцатый поднес миску к губам, наклонил ее, ожидая, пока та медленно скатится ему в рот. Оставалось только жевать остатками гнилых, почерневших зубов, что каждый вечер напоминали о себе ноющей болью. На язык попал кусочек мяса, четыреста одиннадцатый сразу узнал его вкус. В голове всплыли мысли, воспоминания когда-то давно услышанного разговора двух старых заключенных, шептавшихся у стены клетки. Желудок мгновенно сжался, намереваясь как можно скорее избавится от всего того, что только что в него попало. Четыреста одиннадцатый остановился, через силу проглотил горячий, разъедающий рот комок еды. Он старался сделать это как можно неприметнее, не выражая никаких эмоций. Ему это удалось – ни повар, ни гориллы того не заметили.