Роберт Хайнлайн - Достаточно времени для любви, или Жизнь Лазаруса Лонга [litres]

Это была любительская фотография, на редкость качественная для нынешнего «здесь и сейчас». На фоне густых кустов, освещенная яркими солнечными лучами, стояла Морин в изящной позе и улыбалась прямо в камеру. Она была одета… как на французской открытке. Лазарус ощутил прилив страсти. Щедрая, доверчивая моя, наверняка это не единственный экземпляр. Конечно, Брайан носит с собой такой же. Этот снимок ты хранила у себя в спальне. Без корсета твоя грудь кажется меньше, к тому же она совсем не обвисла. Очаровательная грудь. Не сомневаюсь, что именно поэтому ты так радостно смеешься. Спасибо тебе, спасибо!

К фотографии была приложена небольшая плоская упаковочка из той же волокнистой бумаги. Лазарус осторожно открыл ее: там оказалась густая прядь рыжих вьющихся волос, перевязанная зеленой ленточкой. Волосы туго скручивались маленькими колечками.

Лазарус посмотрел на нее. Морин, возлюбленная моя, этот дар самый драгоценный из всех – но, надеюсь, что ты срезала его осторожно и Брайан ничего не заметит.

Он вновь пересмотрел подарки, уложил все как было и убрал коробочку на самое дно саквояжа, закрыл его, выключил воду, разделся и залез в ванну.

Но в теплой воде его не разморило. Он долго лежал потом в постели, вспоминая прошедшие часы.

Ему казалось, что он понял Морин: ей нравилось быть такой, какая она есть. Она любит себя, думал Лазарус, а любить себя необходимо, иначе невозможно любить других. Она не испытывала чувства вины, потому что никогда не делала ничего такого, отчего могла чувствовать себя виноватой. Она не лгала себе и сама себя судила, не считаясь с чужим мнением. Да, себе она не лгала – но без колебаний обманывала других, если считала, что так будет лучше. Она не желала подчиняться правилам, которые не сама придумала.

Лазарус понимал ее. Он сам так поступал. Теперь понятно, от кого он унаследовал такую привычку. От Морин – и от Дедули. И от папули тоже. Он чувствовал себя счастливым, несмотря на напряжение чресел. Или благодаря ему, поправился он: ощущение было все же приятным.

Когда дверная ручка начала поворачиваться, Лазарус мгновенно вскочил с кровати и замер, дожидаясь, когда дверь откроется.

Миг – и она была в его объятиях, теплая, благоухающая.

Потом она на миг отстранилась, сбросила на пол одежду и снова приникла к нему, жадно ища его губы.

Когда они прервали поцелуй, она осталась в его объятиях, крепко охватив его руками. Он хрипло прошептал:

– Как ты осмелилась?

Она тихо ответила:

– Я поняла, что не могу иначе. Как только я это осознала, я поняла, что здесь я рискую гораздо меньше, чем под каштаном. Когда у нас кто-нибудь гостит, дети никогда не спускаются ночью вниз. Возможно, отец что-то подозревает… но именно поэтому никогда не станет проверять. Не беспокойся, дорогой. Возьми меня. Сейчас!

Так он и сделал.

Когда они затихли, она блаженно вздохнула и, обнимая его руками и ногами, шепнула ему на ухо:

– Теодор, ты так напоминаешь моего мужа, что я с нетерпением жду окончания войны, чтобы рассказать ему о тебе.

– Ты хочешь обо всем рассказать ему?

– Возлюбленный Теодор, конечно, я сделаю это. Кое-что из того, что говорила тебе сегодня, смягчу, а кое о чем умолчу. Брайан не требует, чтобы я признавалась ему во всем. Но подобное его не смущает; мы уладили этот вопрос еще пятнадцать лет назад. Он действительно доверяет моему суждению и вкусу. – Она тихонько хихикнула ему в ухо. – Мне стыдно, что так редко приходится в чем-то признаваться, ведь он любит слушать о моих приключениях. И велит мне рассказывать о них снова и снова, словно перечитывает любимые книги. Мне бы хотелось рассказать ему обо всем прямо завтра. Хотя я не стану этого делать. Но все запомню.

– Он приедет завтра?

– Завтра. К концу дня. И вряд ли даст мне уснуть. – Она улыбнулась. – По телефону он велел мне л.в.п.и.у.р.н., чтобы он мог р.м.с.н.о. Это означает «лечь в постель и уснуть, раздвинув ноги», чтобы он мог «разбудить меня самым наилучшим образом». Но я всегда только притворяюсь спящей, потому что всегда просыпаюсь, как бы тихо он ни подкрадывался. – Она хихикнула. – А потом мы с ним играем. Когда он таким образом будит меня, я делаю вид, что просыпаюсь, и произношу какое-нибудь имя, но только не его. Я постанываю: «О, Альберт, дорогой, я думала, что ты никогда не придешь!» – или что-нибудь в этом роде. А потом наступает его очередь; он говорит что-то вроде: «Это Буффало Билл, миссис О’Мэлли, молчи и принимайся за дело». Тогда я умолкаю, и мы начинаем трудиться, не произнося ни слова.