Иван Охлобыстин - Улисс [litres]

Меня тогда не было в Москве, иначе я бы до сих пор отбывал срок за убийство. Но, вернувшись, я тут же ушел из этой адской конторы, за что был публично осужден в прицерковной прессе как извращенец и наркоман. Я зарекся когда-либо сочетать по существу вопросы веры и профессии. Мне очень повезло с духовным отцом. В конце концов, Богу было угодно, чтобы я стал священником, хотя, признаться, в данном случае Его воля непостижима: я не хотел быть священником, потому что хорошо знал себя и считал, что для этого великого удела я недостаточно внутренне воспитан. Но, так или иначе, я им стал и честно служил десять лет, а потом сам подал Святейшему прошение отстранить меня от служения, пока я снимаюсь в кино. Будем считать, что в моем лице Церковь провела определенный эксперимент и сочла подобное совмещение невозможным. Есть нюансы, действительно препятствующие этому. Как единственный в истории Церкви священник, три года сочетавший этот долг с работой актера, знаю по личному опыту: да, это невозможно. И не по причине какой-то особой греховности актерской деятельности, а по более обыденной причине – неготовности общества принять подобное сочетание.

Но вернемся к теме. Обида. Обидно за тех восемнадцатилетних мальчишек, первокурсников, гордо стоящих на краю крыши институтского общежития и смотрящих на горизонт, в полной уверенности, что когда-то они создадут великие киношедевры, которые перевернут сознание миллионов и сделают мир лучше. Не сделали, не перевернули. Один умер в тотальной нищете от цирроза печени и похоронен, как собака, в общей могиле на окраине Щелково, другой стал одним из аляповатых символов окончательно победившего общества потребления и наживы. Без всякой перспективы и в первом, и во втором случае. Вот что по-настоящему обидно.

Я искренне считаю, что хороший текст можно спеть. Именно по этой причине поэзию я возношу до уровня осиянной вершины на пирамиде литературы. Однако соблюдаю определенного рода предосторожности в обращении с поэтическими конструкциями.

Когда-то эти смешные суеверия я выразил словами персонажа своей пьесы – Максимилиана Столпника: «Мне гадалка нагадала, что я создам девятьсот девяносто девять достойных, законченных произведений, поэтому стихи не пишу. Стихи тоже считаются».

Поэзия – это поэзия. По качеству поэтического слога несложно и авторский «уровень допуска» выяснить. Бывает, автор начитанный, и гражданская позиция у него имеется, а песни от него не допросишься. Докладами ограничивается о состоянии современной литературы. Но докладами душу не насытишь – сухомятка. Душа до пиров охоча. А на пирах поэзия – первое блюдо, перед экстатическим танцем хорезмийской хромоножки.

Помню свое первое стихотворение:

Лет десять мне было, и я жил в деревне у бабушки, где учился в школе за три километра от дома. И каждый день я возвращался после уроков через поле, над которым осенью и весной неторопливо ползли пепельные громады грозовых массивов. Вот малышу ангелы и навеяли.

Следующий свой поэтический опыт я произвел уже перед выпускными экзаменами. К тому времени я уже определился с будущей профессией и дотошно исследовал все доступные способы самовыражения. После непродолжительных экспериментов с рифмованными форматами я пришел к выводу, что поэзия может нести вспомогательные функции в творческом процессе, однако, несомненно, подлежит искусственной имитации. В подтверждение своей теории я на скорую руку организовал несколько композиций, стилизованных под «золотой» и «серебряный» век. Получилось предсказуемо хорошо:

Было лестно через несколько лет узнать, что композитор Таривердиев (Царствие ему Небесное) написал музыку на вышеприведенные строки, о чем мне сообщила теща, вернувшись как-то с его концерта в Доме ученых.

Или: