Иван Охлобыстин - Улисс [litres]

Через пять лет, словно очнувшись от наваждения, мама от папы сбежала в общежитие, а я поехал до четвертого класса жить к бабушке. Папа еще раз женился на женщине, имени которой так никто из семьи и не узнал. Потом хотел жениться вновь, но умер.

Последние годы внешне он походил на Мелькиадеса из «Ста лет одиночества» и действительно, по-настоящему был одинок и жалок. Несколько раз добросердечные прохожие принимали отца, сидящего на лавочке у подъезда своего дома, за нищего и подавали ему мелкие монетки. Папу это дико забавляло.

Ко времени моей относительной умственной зрелости он находился в стадии активного биологического распада, что, впрочем, не сказывалось на его блистательном интеллекте и царственной самодостаточности. За месяц до своего отбытия в приемный покой госпиталя им. Бурденко папа поинтересовался, люблю ли я золото. «Очень», – честно признался я. Тогда папа залез рукой себе в рот, выломал оттуда два зуба в золотых коронках и протянул мне. Да, еще он отсчитал мне четырнадцать рублей на оплату обряда Святого Крещения в церкви Всех Святых, находящейся неподалеку от станции метро «Сокол». Ему, убежденному коммунисту, импонировали мои идеалистические настроения.

Вот, собственно, и все, что я могу рассказать о своем отце. Все остальное относится более к области предположений и обрывочных детских воспоминаний: редкие прогулки по заснеженному лесу, подаренный на семилетие нож, привезенный им в 1959 году из Лаоса, книга «Тайна океана» и украденная им у меня коллекция конфетных фантиков.

Что еще: папа не имел ни одной слабости, кроме женщин и войны, вел аскетический образ жизни, не интересовался судьбами своих детей, говорил на пяти языках, обожал поэзию Серебряного века, дружил с артистом Черкасовым и считал Солженицына предателем, а ядерную войну – единственным способом достижения мирового процветания. За репринтное издание «Мастера и Маргариты» я ему клятвенно обещал, что если ненароком окажусь у «ядерной кнопки», то гарантированно использую выпавший мне шанс, а если не окажусь, то возьму это обещание у своих детей, которых я должен иметь, как он, не менее пяти. А еще на папиных похоронах я решил, что навещу его могилу в день своего пятидесятилетия. Чтобы не беспокоить по пустякам. Осталось семь лет.

Удивительно, сколь сумбурно звучат воспоминания о таком особенном человеке, как мой отец. Но попробуй я воспользоваться своими литературными навыками и придай этой истории определенную форму, бесследно исчез бы всякий намек на его подлинную индивидуальность.

Мой романтический променад к дому отца закончился случайной встречей с древней старушкой, живущей в этом же доме. На вопрос, помнит ли она полковника Охлобыстина из двадцать седьмой квартиры, старушка ответила, что в двадцать седьмой квартире на пятом этаже такой человек никогда не жил, а жил там всегда некто Седов.

Вот так вот: еще одну жизнь слизнула незаметно набежавшая волна времени и безвозвратно унесла за собой в море небытия. И это восхитительно!

Когда-то мой папа настойчиво рекомендовал мне обратить внимание на медицину. Военный хирург, прошедший три войны, небезосновательно предполагал пробуждение во мне рано или поздно интереса к тайнам жизнедеятельности человеческого организма с последующим присоединением к армии врачей-флагеллантов, столетиями ведущей ожесточенную схватку со смертью не на жизнь, а на вышеупомянутую. Ах, как же глуп и самонадеян я был тогда, что пренебрег его рекомендациями во имя будущей душевной тщеты и умственных разочарований!

На фоне моих юношеских прожектов его предложение звучало несерьезно и неоправданно аскетично. Но откуда мне, честолюбивому семикласснику, воспитанному бабушкой и пионерскими лагерями, было знать, что по истечении тридцати лет мое сердце будет взволнованно сжиматься каждый раз при виде аптечных витрин и любой медицинской атрибутики, а самыми увлекательными беседами станут беседы с врачами? К сожалению, инициировать эти беседы приходится, большей частью ссылаясь на интерес к собственному здоровью, которое, признаться, совсем меня не интересует в силу врожденного фатализма и приятия Промысла Божьего, милостивого и целесообразного. Но сколь упоительно мелодично звучат медицинские термины и сколь величественна геометрия прохладного хирургического инструмента, и даже характерный хруст вспарываемой этим инструментом живой плоти не в состоянии омрачить общего впечатления…