Эрнст Юнгер: Стеклянные пчелы [litres]

– Готовьтесь к худшему – старик уже расстегнул воротник!

И это было страшнее, чем потом команда «Готовсь!» перед началом атаки.

Вообще-то у старика было золотое сердце. И все об этом знали, оттого и благоговели перед ним. Когда он изрекал: «Лучше год кормить блох, чем один год муштровать курсантов» или «Если король пожалует мне наконец милостыню, значит, я ее добросовестно заслужил», он был прав, потому что служба его была тяжела. Иные облеченные властью радуются чужим неудачам, это же возможность лишний раз показать свою власть. А Монтерону было больно. И мы об этом знали, поэтому тот из нас, кому приходилось совсем туго, мог вечером зайти к командиру и исповедаться. Когда однажды Гронау проиграл огромные деньги, старик ночью поехал в город улаживать дело, но, увы, уже было поздно.

Ладно, он нас так закалял. Закалял оболочку, не повреждая зерна. Утром в понедельник гремел гром и бил град: аресты, отмена отпусков, наряд вне очереди по конюшне, строевая подготовка в полном обмундировании. Но к полудню тучи рассеивались. А мы особенно старательно несли службу.

Каждый год было два-три непоправимых случая. Происходило нечто такое, чего никаким арестом не исправишь. А старина майор творил чудеса с помощью ареста. Уж чего только не исправлял! Но в этих непоправимых случаях не было и грозы, просто все пребывали в крайне подавленном настроении, как это бывает, когда о случившемся нельзя говорить, только молча переживать. Кто-то приходил, уходил, следовало разбирательство за закрытыми дверями, а потом виновник просто исчезал. Имя его больше не упоминалось, разве что по неосторожности, и тогда все делали вид, что не услышали.

В такие дни старик, которого обычно ни из какого седла не вышибить, был рассеян и потерян. Мог посреди урока умолкнуть и уставиться в стену. Или начинал против своей воли говорить сам с собой, что-нибудь вроде:

– Мог бы поклясться: если стряслась какая-нибудь мерзость, без бабы тут не обошлось.

Все это вспомнилось мне, пока Твиннингс ждал моего ответа. Конечно, мой случай тут ни при чем, и уж конечно, Монтерон ни имел в виду женщин вроде моей Терезы. Хотя ради женщины мужчина действительно совершает такое, чего никогда не сделал бы для себя.

Работа у Дзаппарони как раз и была «нечто такое». Даже не знаю, почему. Бывает же такое предчувствие, подозрение, которое редко обманывает. Это разные вещи – хранить государственную тайну или секрет частного лица, даже в наше время, когда большинство государств, по крайней мере приличных, оказались в тяжком положении. Работа вроде той, что предлагал Дзаппарони, рано или поздно закончится автокатастрофой. И следствие, копаясь в обломках, обнаружит, что погибшему помогли отправиться на тот свет, что это случай не для дорожной полиции. И некролог в газете будет какой-то не такой. И на моих похоронах Терезу будет окружать не самое достойное общество, и уж точно ни одного человека из тех наших счастливых времен. Дзаппарони не явится. И только потом незнакомец передаст в сумерках моей вдове конверт с деньгами.

Моего отца хоронили по-другому. Он прожил спокойную жизнь, но потом что-то пошло не так. На смертном одре он мне сказал:

– Мальчик мой, я умираю как раз вовремя.

При этом с тревогой поглядел на меня. Что-то он тогда предчувствовал.

И еще кое-что пришло мне в голову, пока Твиннингс ждал моего ответа. Невероятно, в такие минуты мысли могут обрушиваться лавиной. Приходится складывать их в одну картину, как художнику.

Я увидел наше голое жилище, погасший очаг, если уместно столь поэтическое описание там, где уже несколько дней как отключили электричество. По почте приходили только предупреждения, и Тереза боялась открывать дверь, страшась кредиторов. Да, тут не до капризов.

Я сам себе был смешон и жалок, как старомодный щепетильный чистоплюй, в то время как вокруг уже давно никто не церемонится и способен урвать выгоду везде, где только представляется возможность, а на меня глядят с презрением. Дважды я вместе с бесчисленным множеством других принужден был расплачиваться за несостоятельность разных правительств. И ни награды, ни славы, а все наоборот.

Настало время отказаться от доисторических предрассудков. Мне снова дали понять, что моя речь изобилует устаревшими пустыми словесами вроде «старые товарищи» или «честь мундира». Жалкое зрелище в наши дни, как жеманство старой девы с ее убогой добродетелью. К черту. Хватит.

В желудке неприятно ныло, должно быть, просто от голода, желчь хлынула в кровь. В то же время Дзаппарони стал мне как будто симпатичнее. Хоть кому-то было до меня дело. Может быть, он, при всей разнице наших положений, находился в схожей ситуации: он тоже расплачивался за чужой банкет, а еще и оказывался виноват. Из него тянули соки, его обкрадывали и его же называли эксплуататором. А правительство, которое неизменно прячется за спинами большинства, загребает себе его налоги и позволяет его обворовывать.