Курт Воннегут: Завтрак для чемпионов [litres]

– Билл, Билл, слушай, я вылетаю из клетки, но я сюда вернусь. Поеду туда, покажу им то, чего никогда ни на одном фестивале искусств никто не видел: представителя тысячи тысяч художников, которые всю свою жизнь посвятили поискам правды и красоты – и не заработали ни шиша.

Так в конце концов Траут принял приглашение. За два дня до начала фестиваля он поручил Билла своей квартирной хозяйке и на попутных машинах добрался до Нью-Йорка. Пятьсот долларов он приколол к подштанникам, остальные пятьсот положил в банк.

Отправился он в Нью-Йорк, так как надеялся найти там свои книжки в лавчонках, торгующих порнографией. Дома у него ни одного экземпляра не было – он свои произведения презирал. Но теперь он собирался выступить в Мидлэнд-Сити с чтением отрывков, чтобы люди поняли, что в этой трагедии есть и своя смешная сторона. И еще он собирался им рассказать, какой он для себя придумал памятник.

Вот как этот памятник выглядел:

А тем временем Двейн все больше терял рассудок. Однажды ночью он увидел одиннадцать лун над кровлей нового здания Центра искусств имени Милдред Бэрри. На следующее утро он увидел, как огромный селезень регулирует уличное движение на перекрестке Арсенал-авеню и Олд-Кантри-роуд. Он никому не рассказал, что он увидел. Он все скрывал.

А оттого, что он все скрывал, вредные вещества в его мозгу все накоплялись и набирали сил. Мало им было его странных ощущений и нелепых видений, они стремились к тому, чтобы он и делал что-нибудь несуразное и еще при этом подымал шум.

Им надо было, чтобы Двейн Гувер гордился своей болезнью.

Потом люди говорили, что они не могут себе простить, как это они не замечали в поведении Двейна опасных симптомов, не обращали внимания на то, что он явно взывал к ним о помощи. После того как Двейн окончательно спятил, местная газета поместила глубоко прочувствованную статью о том, что все должны следить друг за другом – не проявляются ли опасные симптомы. Вот как называлась эта статейка:

Взываем о помощи

Но никаких особенных странностей до встречи с Килгором Траутом Двейн еще не проявлял. Вел он себя как было принято в Мидлэнд-Сити, говорил то, что надо, и верил во все, что полагается. Самый близкий ему человек – его секретарша и любовница – белая женщина по имени Франсина Пефко сказала, что за месяц до того, как он у них на глазах превратился в маньяка, он становился все веселее и веселее.

– Мне все время казалось, – говорила она репортеру, сидевшему у ее больничной кровати, – что он наконец перестал вспоминать о самоубийстве своей жены.

Франсина работала на главном предприятии Двейна – «Парк “понтиаков” у Одиннадцатого поворота». Парк был расположен у самого шоссе рядом с гостиницей «Отдых туриста».

Франсине показалось, что Двейн становился все веселее и веселее, потому что он вдруг стал напевать песенки, которые были популярны в дни его молодости, например: «Старый фонарщик» и «Типпи-типпи-тин!», «Голубая луна» и «Целуй меня!», и так далее. Раньше Двейн никогда не пел. А теперь стал громко распевать, сидя за своим столом, или катая покупателя в автомобиле новой марки, или же наблюдая, как механик обслуживает автомобиль. Однажды, входя в холл новой гостиницы «Отдых туриста», он громко запел, улыбаясь и приветствуя широкими жестами посетителей, словно его наняли петь для их удовольствия. Но никто не подумал, что это – признак помешательства, тем более что ему принадлежала часть гостиницы.

Черный шофер и черный официант обсуждали пение Двейна.

– Слышишь, как заливается, – сказал шофер.

– Будь у меня столько добра, я бы тоже запел, – ответил официант.

Единственный человек, сказавший вслух, что Двейн сходит с ума, был разъездной агент Двейна в фирме «Понтиак», белый мужчина по имени Гарри Лесабр. За целую неделю до того, как Двейн окончательно свихнулся, Гарри сказал Франсине Пефко:

– Что-то на Двейна нашло. Он был таким обаятельным. А теперь я и следа этого обаяния в нем не нахожу.

Гарри знал Двейна лучше, чем все остальные. Он поступил к нему двадцать лет назад, когда контора еще помещалась возле самого «квартала черномазых». Черномазыми обзывали тех людей, у которых была черная кожа.

– Я его знаю, как солдат на войне знает своего боевого товарища, – говорил Гарри. – Мы с ним каждый день жизнью рисковали, когда контора находилась на Джефферсон-стрит. На нас совершали налеты не меньше четырнадцати раз в году. И я вам говорю: таким, как нынче, я Двейна никогда в жизни не видал.