Дмитрий Быков - Эвакуатор [litres]

– Узнает Софико, – сказал Игорь. – Свою Софико. И говорит ей: Софико, если вы сделаете меня таким счастливым… таким ужасно счастливым, что вернетесь… я не то что все прощу, я поползу за вами следом и буду целовать следы ваших ног. Вот этих ваших ног, довольно грязных. Я усыновлю ваших детей. Я возьму вашего этого авантюриста, с которым вы тут живете и мучаетесь (авантюрист все это время стоит рядом навытяжку), дворецким к нам во двор, замкомвзвода в наш замок, кем хотите. Он будет дворник, швейцар, он будет даже, если хотите, ваш любовник. Я никуда его не сдам, будем вместе жить, лобио кушать. Но только вернитесь ко мне, – и старик рыдает, и по лиловым губам катятся крупные слезы.

– Это невозможно никогда, Карл Иваныч, – сказала Катька. – Это невозможно, простите меня, дорогой. Я помню вас, я даже учу детей музыке, вот, видите? – она показывает ему доску с нарисованными клавишами. – Я даже иногда играю на ней «Метель» Листа. Но я никогда не буду вашей, потому что вы не князь Тавиани. Князь Тавиани – это тот, кого я люблю, понимаете? И никто, никто другой. Конец.

Катька помолчала.

– Очень милый рассказ, мог иметь успех в девяностых годах того века, – сказала она.

– Или этого.

– Или этого, да. Я, правда, не очень понимаю, в чем смысл.

– Смысл не обязателен. Тебе бы все смысла. Мораль ей, понимаете. Впрочем, если ты хочешь мораль… Она в том, Катька, – и он уставился ей прямо в глаза, как тогда, в самом начале их истории, когда изображал красного комиссара, – в том, чтобы никогда не слушаться ностальгии. Понимаешь? Это самое мерзкое чувство. Хуже, чем патриотизм. Мы все думаем, что это благородно – тосковать по Родине. А нет давно никакой Родины, переродилась до основания. Что мы – звери, привязанные к норе? К родной берлоге? Чем меньше в тебе звериного, тем лучше, и не надо возвращаться ни на какую Родину. Каждый князь Тавиани стал человеком ровно в той степени, в какой превратился в Карла Иваныча. Если б ты знала, Катька, до чего я ненавижу всех этих ностальгирующих, мастурбирующих! И эту тягу к прошлому, из которой никогда ничего хорошего не выходит! И эти разговоры «а помнишь», без которых мы, слава богу, обошлись! Я, кстати, так и не знаю, замужем ты или нет, и не вздумай говорить.

– Замужем, – сказала Катька.

– Ну и я женат, – сказал он и успел увидеть, как она поморщилась – то ли от обиды, то ли оттого, что почувствовала фальшь. – И надо как-то уже научиться внушать себе, что ничего нет, что позади ничего не остается, что каждое место тут только врет, что оно прежнее. Я и на дачу не поехал, страшно подумать, как там все заросло. Мать не занимается ничем, а больше никому не надо.

– Заросло, да. Все заросло.

– И сюда я напрасно приехал. Одно мучительство напрасное. Князь Тавиани – тот, кого я люблю, Родина – место, где я живу. И никто больше ни на что не имеет никакого права и никакой надо мной власти соответственно.

Его по-прежнему больше всего заботила чья-то власть над ним. Независимый человек.

– Никогда больше не приеду, – сказал он.

– Слушай, я, наверное, ужасная дрянь, – с трудом выговорила Катька. – Ведь это из-за меня всё так… и у нас, и вообще…

– Ладно, ладно. Не надо придавать себе слишком большого значения.

– Конечно. Забылась.

Он расплатился, и они вышли на майскую улицу, на которой почти не оставалось обычной майской свежести – внезапная жара выжгла все, как землю вокруг глинобитной хижины князя Тавиани.

– Да, – вспомнил он. – А бывший авантюрист, который отсидел или сбежал – думаю, отсидел, потому что много ему дать не могли, он же не успел жениться и сбежать с приданым, – он стоит рядом, смиренный, перевоспитанный ее любовью… весь в белом… и говорит: поймите, князь, нельзя… но если вы хотите, я готов, конечно, дать вам всякое возможное удовлетворение… Крестьянин – князю, да? И тут они хохочут, все трое, дико начинают хохотать, и дети, глядя на них, тоже хихикают, таким смехом, каким ангелы смеются…

– Нет! – воскликнула Катька. – Нет! Они испугались и плачут. Вот. Точно. Как плачут ангелы. Эта деталь спасет все остальное.

– Хорошо, – сказал Игорь. – Пусть плачут.

Он поймал такси в аэропорт. Всех вещей у него было – легкая наплечная сумка. Все-таки здорово изменился, подумала Катька, ссутулился весь, одних морщин сколько. Взрослый человек, о господи, взрослый человек, с никому не нужными рудиментами, оставшимися от человека без возраста.

– Ну? – сказала она и поцеловала его в подбородок. – Навсегда-навсегда?