Дмитрий Быков - Эвакуатор [litres]

– Князь Дадиани, – сказала она рассеянно, как ожидающая свадьбы Софико, – то есть Тимур Дадиани – главный художник «Семьи», такой был издательский дом.

– Да, – сказал Игорь, – я знаю.

– А возьми вина все-таки.

Словно прочитав ее мысли, к ним подскочил молоденький официант, принял заказ и так же экзальтированно умчался: в «Тбилисском дворе» старательно стилизовались под правильный тифлисский ресторан времен Софико Касаткиной.

– Ладно, – легко согласился Игорь, – пускай он будет князь Тавиани.

– Да-да. Третий брат Тавиани. Двое кино снимают, а третий дурак.

– Но согласись, звучит. Князь Тавиани.

– Да по мне хоть Иванишвили. Хоть Киндзмараули.

– Ну вот. Карл Иваныч, робко кланяясь, вошел к Мэри Касаткиной, урожденной Галаташвили, женщине под сорок, но все еще прелестной, хотя и несколько бледной. У нее, знаешь, частые истерики, мигрени, и тогда весь дом ходит на цыпочках.

– Прекрасно. Я этот тип знаю. Еще не забудь, она нюхает соли.

– Ты сама такая будешь. Сорок лет, прелестная, с мигренями.

– Вот уж нет. Я не могу себе позволить мигрени, у меня нет прислуги и поваров. И никто не будет ходить на цыпочках.

– Госпожа Касаткина, – говорит Карл Иваныч робко, непрерывно кланяясь и словно с трудом решаясь высказать главное. – Я должен вас просить об огромном одолжении.

– Карл Иваныч, вам заплатят столько, сколько вы скажете, – пообещала Катька.

– Нет, нет. Я прошу не об этом. Мне таже и фофсе не нато никаких тенех. Но я, – Карл Иваныч глубоко вздыхает и наконец ныряет в свое ужасное предложение, – я умоляю фас отменить эту помолвку или по крайней мере отлошить ее.

– Ах, Карл Иваныч, – сказала Катька томно и принялась тереть правый висок. – Я так ужасно занята со всеми этими приготовлениями, что ничего не понимаю, что вы такое говорите. И вы еще так тихо говорите, а в саду так ужасно кричат эти ужасные птицы…

Все-таки ей приятно было играть с ним, это было приятней всего, что ей приходилось делать, и она так давно не делала этого. А больше этого не умел делать никто. И опять она не знала, чем все кончится.

– Госпоша Касаткина, – повторил Карл Иваныч с усилившимся от волнения акцентом. – Я прошу, я умоляю фас. Я никокта нитшево не скашу просто так. Но вы толшны понять. Речь о судьбе вашей точери. Огромная опасность. Отлошите свадьбу. Я представлю все доказательства, все, что восмошно.

– Карл Иваныч, все это к мужу, к мужу, – отмахнулась Катька. – У меня с утра ужасно голова болит, невыносимо, и все эти цыплята… Да, Автандил, миленький, – сказала она апарт, – так, значит, пятерых замаринуйте с эстрагоном, а шестерых с ткемали, и, знаете, пожалуй, еще двух в сливках с чесноком, как любит наш губернатор…

– И Карл Иваныч, – сказал Игорь, глядя на нее прежними, любующимися, близорукими глазами, – кряхтя побрел в кабинет отца, генерала Касаткина.

– Пуф, пуф, пуф, – сказала Катька, подбоченилась и разгладила воображаемые усы.

– Нет, нет, за генерала тоже буду я. Ты не знаешь, в чем там дело, а я знаю.

– Но я догадаюсь!

– Нет-нет. Повороты непредсказуемы. Я уже вижу всю эту историю с такой ясностью, словно заглянул за рамку картинки. Генерал Касаткин обсуждает с каким-нибудь своим подгенералом, или как там это у них называется, праздничный фейерверк, который должен потрясти весь Тифлис. Что ему там еще делать в Тифлисе? Он был когда-то боевой красавец, подавлял воинственных горцев, но теперь, как все военные на долгом постое, больше всего озабочен праздниками, фейерверками, парадами по случаю тезоименитства… или тезоименинства? Он несколько уже обрюзг, хотя все еще прекрасен. Знаменит внезапными вспышками гнева, во время которых весь апоплексически краснеет. Когда-нибудь так и помрет. Уделяет фейерверку огромное внимание, чтобы обязательно были петарды фамильных цветов князя Тавиани – зеленый и красный.

– Они все дальтоники, да.

– Да, это у них фамильное. И несчастный старик пришел совсем, совсем не вовремя. Господин генерал, говорит он решительно, я умоляю, я отшень прошу фас – отошлите на одну буквально минуту вашего помотшника, я имею вам скажать страшно фашное! Генерал любит старика, видит, что тот добросовестно старается выучить его немузыкальную дочь хоть каким-то до-ре-ми, и нехотя говорит: Николай Федорович, голубчик, уж подождите там в гостиной, вы же видите… И указывает бровями на старого сумасшедшего немца, который, конечно, чуть-чуть влюблен в молодое прелестное создание, а теперь учителя погонят со двора, очень грустно, можно понять…