Андрей Хуснутдинов: Дни Солнца [litres]

Картина происшествия, хотя все еще далекая, отличалась от телевизионной настолько, что Александр подумал, будто они вышли не с той стороны Дворца. Плоские россыпи огней и бликов на влажном асфальте простирались вокруг, как берег над водой. Зазевавшийся полицейский попытался преградить путь, но тотчас был остановлен, буквально обездвижен видом формы императорских гвардейцев. Когда прошли кордон, Андрей на ходу склонился, подхватил что-то и протянул Александру стреляную гильзу: «Девять миллиметров, корона…» Александр машинально сунул ее в карман.

Основная масса толпы собралась у автобуса. Здесь было много света, нервной и вместе с тем какой-то сонной возни, дорожное полотно оказалось уложено кольцами кабелей, присыпано зерном автомобильного стекла и обрывками бумаги.

Под раскрытыми передними дверьми автобуса на подстилке лежала без сознания девушка лет семнадцати в разорванном на груди платье. Над ней колдовал молодой санитар; что-то шуршало и щелкало у него в раскрытом чемоданчике, он тихо ругался, а потом в дрожащих руках его расцвел шприц с длинной, в палец, иглой. К удивлению Александра, люди толпились не здесь, а у задних дверей. Он замешкался, не зная, что делать, тем более что в это время с обочины стал взлетать вертолет. Машина, свистя лопастями, прошла всего в нескольких метрах над землей. Жарко дохнуло выхлопом, пространство как будто заполнилось штормовой водой, и в эту минуту грохочущей, чудовищной тишины Александр увидел, как повисает жало шприца над грудью девушки. Он не успел ничего подумать – при таком грохоте было невозможно думать, – а лишь перехватил руку санитара. Парень и не сопротивлялся. Не оборачиваясь и, очевидно, решив, что это кто-то из медицинской бригады, он отдал Александру шприц и побрел прочь на заплетающихся ногах. Со шприца текло, Александр передал его одному из гвардейцев. Он был сейчас ближе всех к девушке, и что-то покорно-беспомощное, показавшееся в ее позе, заставило его опуститься на колено, коснуться полураскрытой кисти. Дыхание бездонной дыры под девушкой, пропахшей хвоей пустоты, в которой он сам очутился одной ногой двенадцать лет назад, одурманило его, он как будто отстранился от самого себя и, впрочем, потешаясь краешком мысли над дикой превратностью случая – цесаревич-реаниматор , – был едва способен поспевать за самим собой. За собой, то орущим на гвардейцев и врачей, то прикрывающим лоскутьями платья грудь девушки, то бьющим кулаком по борту автобуса («Едем! Едем!» – куда? зачем?) – в общем, совершающим массу невозможных действий. Кто умеет водить автобус? Не «водитель автобуса», а ты, Андрей, ты, болван, способен сдвинуть с места этот драндулет? Способен – в автобус! Девушку, врачей, гвардейцев – всех в автобус! Да звоните, чтоб встречали! Главное – успеть. Не дать дыре сделаться ямой, которую забросают еловыми ветками, сровняют с землей и придавят памятником.

Более или менее он стал приходить в себя, когда, решив срезать угол сада, утюжа крышей обвисшие ветки, по узкой прогулочной аллее они подъезжали к госпиталю. Отрезвил же его знакомый по прогулкам дух тления, казалось, что в автобусе запах сгустился.

По телефону медики не разобрались, в чем дело, – у дверей приемного покоя ждали сразу три санитарные тележки и чуть не взвод белых халатов. Девушку гвардейцы пронесли мимо Александра в передние двери и отчего-то направились не к белым халатам, а в обход здания. Санитарам пришлось устроить погоню с гремящей тележкой, и тут случилось нечто удивительное: ладно бы они уложили и отвезли в приемный покой девушку, но затем обступили и гвардейцев. Один из солдат вдруг заикнулся, схватил с головы берет и сложился со стоном, его стошнило. Александр посмотрел себе под ноги и увидел, что стоит в вязкой, как грязь, луже крови, что кровь не только у него на ботинках и брюках, но и на рукавах куртки. Взгляд его прошел в глубь салона, и там, между кресельных рядов, он увидел жирно лоснящийся, какой-то сникший контур тела с размозженной головой. Запах, исходивший от тела, показался знакомым, и на мгновение, в которое он был близок к обмороку, в запахе этом он различил ту самую вонь, что преследовала его в парке. Чувствуя дурноту, он тоже стал сходить по ступенькам, споткнулся и чуть не упал. Белые халаты было бросились к нему, но что-то в его лице заставило их остановиться и только смотреть, как медленно, словно не сознавая того, что делает, он растирает кровь на брюках.