Александр Габриэль - Со-чинители

Книга была тяжелой, толстой, с черным, прошитым ребристыми бинтами по корешку кожаным переплетом. Позолота на рельефном тиснении от времени облупилась и мимозовым цветом желтила пальцы. С минуту Илай любовался Книгой, бережно держа ее в руках. Затем раскрыл, вгляделся и едва не застонал от огорчения и жалости.

Страницы Книги оказались поврежденными, скукоженными, порою слипшимися, тронутыми плесенью по краям. Покрывающие их рукописные знаки растянулись, размылись, слились в аляповатую неразбериху. Илай лихорадочно листал страницы, одну за другой. Лишь на паре десятков из них сохранились по две-три уцелевших строки. В тусклых отсветах пламени со свечного огарка они казались траченными мошкарой повязками, случайным образом наложенными на сплошную гнойную рану. Илай до рези в глазах вглядывался в чудом сохранившиеся символы. Он знал, что называются они буквами. Только отличить одну от другой не умел.

Мытари явились в дом кузнеца Троя месяц спустя. Конный творец в пурпурной, подбитой серебристым мехом накидке. И пеший толмач-грамотей в обычных обносках.

Братья встречали мытарей на крыльце. Трой нервно теребил пальцами завязку подвешенного к поясу кошеля. Илай кожей чувствовал исходящую от брата ненависть. Будь его воля, Трой заколол бы чужака закаленным в горне клинком, всадил бы в него арбалетную стрелу или удавил бы собственными руками.

Воли не было. Ни у Троя, ни у кого иного. Сталь творцов не брала. Не разили мечи и кинжалы. Не долетали стрелы. Ломались, нарываясь на невидимую преграду, древки копий и пик. Камень и кость не брали тоже. И не доставали руки – слабели, заламывались, гнулись, увязали в воздухе, словно в плавленом воске.

Творцов хранили невидимые и невиданные обереги. Свойства их людям были неизвестны. Но хорошо известно, что выйдет, если попытаться оберег одолеть. Бунтовщиков и непокорных казнили. На мощенной гранитом площади перед бывшим королевским дворцом, в котором со времен нашествия обитали чужаки. Публично казнили, в назидание прочим. Рубили головы на плахах, сжигали заживо на кострах, давили шеи в виселичных петлях. А бывало, что умерщвляли неведомо как: падал внезапно человек навзничь и в мучительных корчах испускал дух.

Илай мотнул головой и отогнал мысли о казнях и казненных. Грамотей Эшмай, сын неизвестного отца и гулящей трактирщицы, неповоротливый, вечно сонный одутловатый увалень, развернул уже долговой свиток.

– Со-рок золо-тых, – морщась от натуги, по складам считывал с бумаги Эшмай, – с дела. По два золо-тых по-душно. Всего со-рок восемь.

– Почему сорок с дела? – Трой едва сдерживал ярость. – В прошлом году было тридцать пять!

– Дык это, – почесал в затылке Эшмай. – Как его. Повысили, ну. Эти, как их, – грамотей покосился на клюющего носом в седле творца. – Ты чего?

– А жить мы на что будем? – выкрикнул Трой.

Эшмай заморгал.

– Дык это. Как его. Забыл, – признался он. – Подожди, сейчас спрошу.

Он обернулся к конному и, то и дело запинаясь, принялся извергать из себя слова на чужом языке. Хлопая глазами, выслушал ответ и, наконец, перетолмачил:

– Сказал, не его дело. Больше ничего не сказал.

Трой скрежетнул от злости зубами, стянул с пояса кошель. Отсчитал сорок восемь золотых – половину годовой выручки. Второй половины едва хватит теперь, чтобы не протянуть с голоду ноги.

Творец принял подать, сноровисто пересчитал монеты, упрятал в холщовый мешок и сунул его за пазуху. Вытянув плетью коня, умчался прочь.

– На, – грамотей протянул Трою гусиное перо. – Вот здесь это, крест поставь. Что, значит, уплатил.

Брезгливо поморщившись, Трой черкнул пером в долговом списке. Повернулся спиной и скрылся в доме, с грохотом захлопнув за собой входную дверь.

Илай спрыгнул с крыльца и шагнул к грамотею.

– Почтенный Эшмай, а букварь – это очень сложно? – стараясь звучать заискивающе и подобострастно, спросил он.

– Дык это, – грамотей надулся от важности. – Еще бы. Не всякому по плечу. Одних букв столько, что пока все запомнишь, ум за разум зайдет.

– Почтенный Эшмай, а можно хоть краем глаза на ваш букварь посмотреть?

Грамотей почесал в затылке.

– Это как его… Не полагается вообще-то, – неуверенно пробормотал он. – Но если как бы это… мельком… Так и быть, приходи вечером в трактир.

Сквозь стрельчатое окно Тао с тоской глядел на перья пеленающих солнце облаков.

Солнце было чужое. И небо было чужое. И земля, которую империя творцов забрала себе. И люди, что жили и живут на этой земле. И море, которое полста лет назад с юга на север пересекла боевая эскадра.