Дмитрий Володихин: МЫ - ТЕРРОРИСТЫ

Михалыч, оторвавшись от тихо побулькивающего телевизора, от экранов следящих камер, сунул ему курево.

– Что, опять являлся?

– Угу.

– Эхе-хе. Снотворное, может, принимай.

Гордей молчал. Раскуривал сигарету. Пыхнул. Унял руки. Затянулся еще. Вроде, отходит.

– Михалыч!

– Ау?

– Одну вещь хотел спросить.

– Ну давай.

– Я тут ствол хотел купить. Или два ствола. Ты как? Только без переноса.

– Рот закрой. Ясно, без переноса. Умник выискался. Сопливый умник.

Пауза. Ворчит. С понтом за старшого.

– Есть кой-что. Старый ТТ. К нему шесть патронов. Без крови, без никаких дел. Чистый.

– Михалыч, спасибо конечно. Мне б надо потяжелей. Без обид. Спасибо. Но мне бы посолидней стволы нужны.

– Чего ж тебе нужно? Машинка хорошая, исправная, бой у ней приличный. Тебе чего, гвардейский миномет?

– Нет, Михалыч. Миномет мне без надобы. Да. А вот калашник, а лучше два клашника - как раз то. Посодействовать можешь?

Молчит Михалыч. Он здесь еще месяц проработает. Или меньше. Уходит из гостиничной охраны к какому-то этому телохранителем. Или водителем. Или водителем-телохранителем. Говорит, баксами платит. И не как здесь. Ему только разговоры про стволы заводить, когда, он говорит, «самая жизнь начинается». Говорит, при делах буду. На что ему такие разговоры теперь заводить?

Михалыч со всей солидностью и степенностью выполнил обряд закуривания. Посидел. Помолчал. Сплюнул.

– Ты на какие дела подписался, Степа?

– Тебе оно надо, Михалыч?

Еще помолчал, старый медведь.

– Вот что. У меня один тут с Таджикистана приехал. Увольняться хочет. Бабки нужны. Мужик свой, вместе служили. У него, может, что есть. Я спрошу. Ну а нет, так и все. Больше я не знаю, не стану возиться.

– Спасибо, Михалыч. А что возьмешь?

– Ничего я с тебя не возьму. Еще погоди, захочет он, есть у него там твои калашники, или нет их… Я с товарищей ничего брать не стану. Вот приемничек у тебя тайваньский, подари, если не жалко, и квиты. Хороший такой приемничек, маленький совсем. Я когда завтракаю, люблю, чтобы трансляция играла. Не жалко?

– Да что, ты, если такое дело сделаешь, конечно, не жалко. Такое дело! Не жалко, конечно.

– В общем, погоди недельку-другую. Если что, я скажу.

Хороший мужик Михалыч. Спокойный такой, понимающий. Порядочный мужик, не алкаш, не шантрапа какая-нибудь. Семейный. Жалко, уходит. У Тринегина жил огромный рыжий кот. Огромный, такой пушистый, что даже мохнатый. Большие круглые глаза. Зеленые. Наглая морда. Толстые лапы. Живот как у мадам на сносях. Кот умел очень громко и сладостно урчать. Умел также ходить на унитаз, кошатники знают, сколь ценное это качество. Территорию он метил чрезвычайно редко. До такой степени редко, что в дом можно было приглашать гостей. Кота звали Тайгер, он недобро и с подозрениям относился ко всяческим пришельцам, которые - не Тринегин. Тайгер обожал философа настолько полно, насколько позволяет огромным рыжим котам обожать кого-либо их гордая и высокомерная натура. Котище однажды защитил хозяина от бульдожки, которая носилась вокруг тринегинской сумки с колбасой, пытаясь испугать философа хрипатым лаем. Досталось же бульдожкиному носу! Тайгер умел также ловить мышей и подавать голос. С мышами все просто: как-то раз в подвале он поймал мышку и принес обожаемому хозяину - то ли в припадке бескорыстия решил поделиться трапезой, то ли, что более вероятно, пожелал доложить о выполненном долге. Раз одну поймал, значит и вообще - умеет. Голос кот лучше всего подавал, когда хозяин приходил на кухню.

– Мру-мру-мру-мру, - жаловался Тайгер на никудышные пищевые условия.

– Чего-то хочет?

– Всегда одного и того же, Ваня.

За столом сидели двое: хозяин квартиры, абсолютно непечатный философ Тринегин, и господин Евграфов. Этот последний печатался часто и по многу. Но не любил свои тектсы: неприбыльное они дело. Журналист. Пили кофе, ждали третьего. Дешевый растворимый кофе с запахом жженой резины. Никуда не торопились. Наблюдали за котом. Им было приятно взаимное присутствие. Кот вышагивал по тапочкам хозяина и пускал в ход сильные козыри: терся о штанины, распускал хвост парусом, заглядывал в глаза. Хотел было даже заурчать, но гордость не позволила.

Однокомнатная московская квартира, холостяцкий беспорядок. Повсюду книги: в шкафах, на шкафах, под шкафами, на полках, на книгах, которые на полках, стопками на столах, под столами, на полу, на кухне, на подушке (кровать не застелена), одна, какая-то печальная беглянка, забрела на коврик в ванной. Две на хлебнице. Какие-то рукописи, отрывки, бумажки… Тетради. Философ совмещал свою жизнь с преподаванием истории в Гуманитарном лицее.