Андрей Щупов - Сонник Инверсанта

А еще через какое-то время я понял, что демографическая проблема в Екатеринбурге так и не будет никогда решена, понял, что лающие псы, тополиный пух и вездесущие автомобили окончательно победили, отняв у людей последнее их прибежище — тишину и чистый воздух. Немудрено, что количество моих пациентов росло с каждым годом, и все чаще я начинал испытывать приступы сомнения, задавая себе вопрос: да в самом ли деле они сумасшедшие?

Когда, сидя в кресле, я смозоленным языком пытался примирить очередного пациента с действительностью, я легче легкого ловил себя на осознании того неприятного факта, что лечение современных психотерапевтов основывалось на лжи. Мы приучали людей забывать и не видеть, знакомили с наукой тотального прощения, и при этом мало кто из нас понимал, что работаем мы, в сущности, на очередной логический парадокс. Чтобы жить и выживать в этом мире, люди должны были по возможности его избегать! Именно это правило вытекало из всех наших проповедей. Хочешь быть счастливым и богатым — будь им! Но тогда ты перестанешь замечать бедных и несчастных, перестанешь ходить пешком и трястись в душных поездах. Ты станешь счастливым за счет собственного неведения…

Наверное, и по командировкам я начал ездить вовсе не для заработка. Таким образом, я пытался освободиться от комплекса «сорной квартиры». Грязь в собственном доме всегда задевает за живое, — в чужом же городе я превращался в легкомысленного зеваку, которого не слишком трогали посторонние невзгоды. Возможно, и первую свою родину, городок Яровой, в котором издавна проживали мои деды и прадеды, я оставил по той же самой причине. Чудилось, что в полуторамиллионном Екатеринбурге произойдет желанное обновление. Но, увы, обновления не произошло. Те же беды наблюдались и здесь, и приходящие на прием пациенты страдали от тех же застарелых болячек. Мужчин мучили ранняя импотенция и нервный тик, а женщины через одну напоминали тоскующую Машу. И все же, когда я лечил людей из других регионов, я видел, что их трагедии уже не имеют надо мной той магической власти, которую я ощущал здесь. В каком-то смысле собственное мое спокойствие находилось в квадратичной зависимости от расстояния до столицы Урала. Чем дальше я отъезжал от Екатеринбурга, тем легче воспринимал природные катаклизмы, обонял автомобильные миазмы и беседовал с людьми. Пожалуй, работай я с инопланетянами, я был бы в полном порядке, но, увы, инопланетяне ко мне на прием не заглядывали.

В какой-то степени утешало и то, что в своем душевном раздрае я был далеко не одинок. Один из моих однокурсников, находчиво сменив имя Додик на Давид, уехал в Канаду, еще двое приятелей, без особого смущения осели в Швейцарии, знакомая девушка вышла за муж за англичанина, а Ванек, мой сосед по лестничной площадке, балующийся время от времени кистью и амфитамином, навсегда переселился во Францию.

Не думаю, что их привлекали красоты Оттавы, Берна, Лондона или Парижа, — скорее всего, они тоже были из породы беглецов. Особо подчеркну — не предателей, а именно беглецов, поскольку защищать то, что не нуждается в нашей защите, невозможно. Вероятно, мои клиенты, как и клиенты Павловского, требовали не реальной защиты, а чего-то иного. А потому, продолжая работать психотерапевтом, я все более ощущал себя не врачом, а мошенником. При этом Павловскому каким-то удивительным образом удавалось вписываться в систему, я же на этом поприще терпел одно поражение за другим. По моему глубокому убеждению, лечить следовало мир, а не людей, но, как это ни горько, подобными полномочиями меня попросту никто не наделил…

Хуже нет, чем торчать на вокзале в ожидании поезда, а потому, коротая время, я купил себе бисквит — из тех, что так обожала толстая девушка Маша и, подпитав кровушку углеводами, позволил себе немного прогуляться. Если бы я проявил чуть больше внимания к окружающему, то наверняка рассмотрел бы следующую за мной машину, но я все еще мысленно фехтовал с Димкой Павловским, а потому ничего вокруг не замечал. В полной мере я пришел в себя, только столкнувшись нос к носу с Александром Сергеевичем Пушкиным. К сожалению, не живым, — всего-навсего каменным, и как всегда памятник вызвал во мне целую гамму тоскливых ощущений. Этот гранитный новодел возник в Литературном квартале относительно недавно и по стилю вполне соответствовал облику города. Пушкин здесь напоминал жеманную кокетку, студента-первокурсника с театрального факультета. В нелепо поднятую руку Александра Сергеевича веселящаяся молодежь то и дело всовывала носовые платки, банки из-под пива и молочные упаковки. Вот и сейчас кто-то услужливо вставил в пальцы поэта свежую сигарету, и, говоря откровенно, сигарета была единственной деталью в странном ансамбле, не вызывающей откровенного раздражения.