Александр Карапанчев - В эпоху унимо

Лифт доставил его к входу в жилую башню; здесь, в асфальтовом парке, стояли скамейки, автоматы, торгующие соками и галантереей. В нетерпеливом ожидании прихода эпохи Унимо здесь собирались жрецы искусства из дома номер 15225, чтобы обменяться своими самыми фантастическими проектами. Хенек считал этот уголок воплощением пошлой скуки и напрасной траты времени; сегодня его влекла туда надежда и уверенность в том, что он встретится с себе подобными.

Пока лифт стремительно пронизывал грандиозное строение, с разных сторон доносился металлический зов Унимо:

– Йозеф Паличка, проснись, Оноре де Бальзак, проснись!

– Иван Бунин, проснись! Чарльз Спенсер Чаплин, проснись! Петр Милков, проснись? Маэстро Паганини, разбуди Марию!

– Джон Смит, проснись! Франциско Гойя, проснись! Эсмеральда, проснись! Братья Гонкур, проснитесь! Ефремов, проснись!..

Имена струились, взрывались, переливались и пузырились, неся с собой аромат хлеба, моря, старых парусов и смазки космических кораблей. Бесчисленные глотки Унимо демонстрировали безупречную дикцию.

На 96-ом этаже лифт остановился, впустив Бернарда Шоу, на 72-ом к ним присоединился, дымя сигаретой, Акутагава, на 47-ом Торвальдсен, на 33-ем – Рильке, на 28-ом – Гершвин.

Хрупкий Рильке стоически терпел тяжесть груды аккуратных томиков своей поэзии, переведенной на редкие языки.

Кроме этих светил, кабина приютила еще четырех человек, или потрясающе похожих лишь на самих себя, или пожелавших перевоплотиться в непопулярных личностей. Ближе к финалу головоломного спуска другие неидентифицируемые субъекты, в числе которых – и автор «Повести о жизни», попытались воспользоваться лифтом, но Флобер, Шоу, Акутагава, Торвальдсен, Рильке, Гершвин и четверка неизвестных не открыли им дверь, так как лифт был рассчитан максимум на десятерых.

Не успела компания обменяться парой вкрадчивых реплик, как кабина замерла; все поспешно вышли.

Асфальтовый парк был заполнен толпой. Похоже, все население башни №15225 почувствовало острую необходимость в общении с себе подобными, хотя за последние ночные часы с ними произошли удивительные метаморфозы.

Гюстав Флобер сделал попытку типологизировать этот людской муравейник. В нем выделялись созвездия знаменитостей, переживших века, причудливо смешиваясь с обособленными группками или отдельными личностями – нелепо отчужденными одиночками типа неразгаданной четверки из лифта. Последние были двух видов: одни – знакомые «собашенники», а другие – или подобные первым, ведь он знал далеко не всех своих соседей из сотен квартир, или принявшие облик давно забытых знаменитостей. Но все они обитали в башне № 15225; Джордан почувствовал, что все больше запутывается.

Какой-то человек, поразительно похожий на самого себя, подошел вплотную к нашему литературоведу с вопросом:

– Когда вы думаете завершить свой роман «Бувар и Пекюше»? – не получив ответа, любопытствующий пророчески кивнул, прежде чем исчезнуть: – Ну что ж, наконец будет кому дописать романы, задуманные некогда Мастером!

Хенек наконец понял, о чем речь, поспешно освежил в памяти страницы воспоминаний Мопассана, но внезапно его внимание устремилось вперед, туда, где в одиночестве стоял его сын Жюль. Жюль наблюдал за этим вавилонским столпотворением, но расстояние помешало отцу уловить выражение глаз сына. Толпа все сильнее сжимала воскреснувшего руанца. Водоворот столкнул его с Гоголем, обжегшим собеседника лукавым взглядом:

– Ну, как тебе Унимо, шикарная штука, а?

– Ты слышал, – ответил ему Флобер, – мне дали премию за изобретение 54 сортов мыла!

– Конечно, конечно, – во взгляде Гоголя мелькнуло нечто подавленное – может, едва сдерживаемые колики? – и он попытался удалиться.

Тогда Гюстав схватил его за лацканы:

– Погоди, знаешь, мир полон невероятных чудаков – только что один из них спросил меня, когда я окончу «Бувар и Пекюше»!

– Ха-ха-ха! – Гоголь затрясся от смеха и внезапно смолк.

– Если бы ты знал, сколько человек уже спрашивали меня о втором томе «Мертвых душ»! И все как один – прилизанные, безликие, ни на кого не похожие.

– Да, таких немало, – изрек французский классик. Подумаешь, – бодро воскликнул Гоголь, – много-то много,

но воображения у них ни на грош! Да отпусти же ты меня!

Жужжащий водоворот унес украинца и прибил к Флоберу Мопассана, доверительно шепнувшего:

– 30 часов без еды и сна. Но зато мне удалось испытать 110 видов расчесок. Вот, – он протянул ему блестящую расческу.