Джон Мини - Бомба-свастика

Тут кто-то отвлек ее внимание, и, вежливо попрощавшись, дама отправилась дальше. Мы с Феликсом остались стоять, а несколько наиболее энергичных мужчин закружились в танце с собственными женами под музыку Гленна Миллера. У себя дома они бы сейчас пели о том, как вывесят свои стираные кальсоны на линии Зигфрида.

Для веселья было чересчур жарко. И я ощутил облегчение, когда Феликс взял меня под руку и повел к занавешенной двери мимо Фейнмана и его поклонниц.

– …не надо так шутить, Дик, — говорила одна из красавиц. — Это гадко.

– Дамы, ничего личного, — ухмыльнулся Фейнман. — Вес любого человеческого тела на десять процентов состоит из бактерий. Любого тела, не только вашего' Они кишат внутри нас, обмениваются генетическим материалом…

Возмущенные охи. Смешки.

– Вы, Дик, воспринимаете мир в таком свете, — в разговор вступила тощая женщина, коротко прикоснувшаяся к колену Фейнмана, — каким его не видит никто другой.

Неужели только я один заметил тень, пробежавшую, в его глазах: мысль об умирающей жене?

– Но есть же красота в этом танце жизни, разве вы не видите? Можно понимать, как устроено все вокруг, и все же воспринимать мир эстетически.

– Угу. Просто вы не такой, как все мы.

– Не стану возражать. Все рассмеялись.

– Однако, — теперь уже разволновался Фейнман, — мы не так уж сильно отличаемся друг от друга, иначе человек не мог бы образоваться из химических соединений, составляющих части двух людей — причем не находящихся в родстве, если только здесь нет никого из Кентукки — и слившихся воедино. Именно так получаются дети.

– Но, Дик, я думала…

Мы миновали их, а за дверью, в пустыне уже царила ночь.

Над головой по черному бархату были рассыпаны ослепительные серебряные звезды, каких никогда не увидишь в Англии. За нашими спинами раздался взрыв хохота.

– Все это заставляет нас понять, — буркнул Феликс, — насколько мы ничтожны. Наверное, человечество заслужило свое поражение.

Я оглянулся на теплый свет, на отдыхающих ученых. Неужели наше спасение действительно там?

– Напивается и флиртует? А почему нет?

Мы вышли на середину пыльной, освещенной лунным светом колеи, считавшейся здесь дорогой.

– А ты знаешь, — проговорил Феликс, — двое из них вычислили: если взорвется нуклеиновая бомба, реакция может распространиться на всю биосферу и за какие-то часы уничтожить всю жизнь на планете. Именно всю.

Я остановился.

– Шутишь?

– Нет.

– А Фейнман из этих двоих?

– О, нет. Он считает, что все сработает.

Поглядев вверх, я попытался представить, что именно эти далекие, горящие в бесконечной тьме, вечные звезды могут думать об эфемерных смертных созданиях, столь непринужденно планирующих собственное уничтожение. А умеют ли они, эти звезды, смеяться, умеют ли плакать от жалости? Или они просто ничего не заметят?

Уравнения испещряли пыльную доску, чередуясь с упрощающими диаграммами, которые Фейнман придумал исключительно для того, чтобы втолковать мне вещи, которые понимали только ведущие ученые планеты. Эйнштейновы матрицы возникновения являлись мерой базис-базисной и ген-генной взаимозависимости; гамильтонианы описывали эволюционное расширение в морфологическом фазовом пространстве…

А пульсирующая мигрень, начинавшаяся за моим правым глазом, упрямо распространялась все глубже и глубже.

– …а потом ты деполяризуешь бифланцевый конфабулятор и болтологический поток дестимблефицируется.

Записав половину этой абракадабры в перехваченный спиралью блокнот, я остановился:

– Э-э, что…

– У меня возникло чувство, — Фейнман уже ухмылялся, — что вы перестали следить за ходом объяснений.

Положив на стол авторучку, я потер лоб.

– Существует некоторая вероятность того, что вы правы, — признался я.

– Вы в этом не одиноки. Эйнштейн ненавидит квантовую эволюцию. Мстительно ненавидит.

– Но он хотя бы понимает ее.

– Я мог бы и не заходить настолько далеко. — Фейнман присел на ближайший стол (комната была оборудована на двадцать человек, однако он реквизировал ее для нашего собеседования), подбросил в воздух мелок и поймал его. — Теорию не понимает никто. Мы просто знаем, как ею можно пользоваться.

Я пристально глядел на ученого.

Фейнман обладал воистину магическим интеллектом. Все, что он объяснял, становилось очевидным, превращало меня в гения, и потоки энергии уже захлестывали мой разум.- Лишь впоследствии, в одиночестве размышляя над функционированием клетки, я пойму собственную ограниченность.