Дмитрий Быков - ЖД-рассказы

– Вот клоун, а?- усмехнулся проводник, но тут же схватился за рацию.- Восьмой слушает!

Лицо его посерело, он обмяк и тяжело сел на полку.

– В двенадцатом открыли,- еле слышно сказал он Кошмину.

– Корреспонденты?- спросил Кошмин, вскакивая.

– Телевизионщики. Кретины.

– И что, все? С концами?

– Ну а ты как думал? Бывает не все?

– Вот дура!- яростно прошептал Кошмин.- Я по роже ее видел, что дура. Никогда таких брать нельзя.

– Ладно, о покойнице-то,- укоризненно сказал проводник.

Васильев еще не понимал, что покойницей называют симпатичную из «Вестей». До него все доходило как сквозь вату.

– Нечего тут бабам делать,- повторял Кошмин.- В жизни больше не возьму. Что теперь с начпоездом в Москве сделают, это ужас…

– Ладно, пошли,- сказал проводник.- Оформить надо, убрать там…

Они вышли из купе, Васильев увязался за ними.

– Сиди!- обернулся Кошмин.

– Да ладно, пусть посмотрит. Может, поймет чего,- заступился проводник.

– Ну иди,- пожал плечом инструктор.

Они прошли через салон-вагон перепуганного Майерсона. «Sorry, a little incident»,- на безукоризненном английском бросил Кошмин. Майерсон что-то лепетал про оговоренные условия личной безопасности. Пять вагонов, которые предстояло насквозь пройти до двенадцатого, показались Васильеву бесконечно длинным экспрессом. Мельком он взглядывал в окно, за которым тянулись все те же серые деревни; лиловая туча, так и не проливаясь, висела над ними.

В тамбуре двенадцатого вагона уже стояли три других проводника. Они расступились перед Кошминым. Васильев заглянул в коридор.

Половина окон была выбита, дверцы купе проломаны, перегородки смяты, словно в вагоне резвился, насытившись, неумолимый и страшно сильный великан. Крыша вагона слегка выгнулась вверх, словно его надували изнутри. Уцелевшие стекла были залиты кровью, клочья одежды валялись по всему коридору, обглоданная берцовая кость виднелась в ближайшем купе. Странный запах стоял в вагоне, примешиваясь к отвратительному запаху крови,- гнилостный, застарелый: так пахнет в пустой избе, где давным-давно гниют сальные тряпки да хозяйничают мыши.

– Три минуты,- сказал один из проводников.- Три минуты всего.

– Чем же они ее так… купили?- произнес второй, помладше.

– Не узнаешь теперь,- пожал плечами первый.- Не расскажет.

– Иди к себе,- обернулся Кошмин к Васильеву.- Покури пойди, а то лица на тебе нет. Ничего, теперь только Крошино проехать, а потом всё нормалдык.

Первое намерение Кожухова было – отвернуться, зарыться в подушку и попытаться заснуть опять. Но он был человек сообразительный и в таких случаях сразу понимал: все, спокойная жизнь кончилась, надо как можно быстрей проснуться окончательно и поглядеть обстоятельствам в лицо. Обстоятельства сидели на нижней полке, за столиком купе.

Когда она вошла? Вероятно, в Курске. Кожухов глянул на часы: три ночи, самое поганое время. До Орла еще часа два. Он почему-то понимал, что света лучше не зажигать, да и в вагонной полутьме, в белесоватых сполохах пробегающих полустанков с их ртутными фонарями в жестяных конусах, он видел ее отлично. За окном тянулась ночная, тревожная, бесприютная Россия, мало похожая на дневную. Ночные поезда перевозили тайные грузы, неумолимых и опасных людей, секретную почту, по предписаниям которой однажды в час «Ч» начнется ожидаемое всеми ужасное. Днем они могли говорить что угодно, давать гарантии, изображать цивилизованную страну, но ночью жили своей настоящей жизнью и занимались тем единственным, что умели, и все про это знали, и дневным их разговорам никто не верил.

Она подняла огромные прозрачные глаза и взглянула прямо на Кожухова и тоже узнала его, хотя прошло два года. Если бы она его не узнала, все могло обойтись, но теперь деваться было некуда.

Да, два года назад он впервые увидел эту рекламу, которую поначалу, идиоты, еще принимали за социальную. Она стояла там среди невыразительного пейзажа – опушка подмосковного леса, дачный поселок вдали,- смотрела в камеру этими огромными прозрачными глазами (такой цвет бывает у моря в тихий весенний пасмурный день) и говорила медленно, словно объясняя непонятливому ребенку:

– Капли холодной росы блестят на туго натянутой колючей проволоке.

Фразы менялись, одна бессмысленнее другой. Иногда она с той же назидательной интонацией уверяла:

– Косая тень от черных гор перегородила оранжевую долину.

– Никто еще не видел раскаяния от самовлюбленного тюльпана, растущего на краю плоскогорья.