Александр Житинский: Прах

Храпатый с кожаной папкой в руке бодро катился рядом, испуская лучезарную улыбку.

Когда вошли в кабинет, он притворил дверь, усадил Павла Сергеевича на стул, но сам не сел, желая, по всей видимости, взглянуть на Кузина сверху вниз, чего ранее не удавалось. Удовлетворившись видом нахохлившейся фигуры Кузина, Храпатый озорно улыбнулся и спросил тихо:

– Как же такое ЧП допустили, Павел Сергеевич?

– Это вы о… – начал Кузин.

– О вашем троюродном шурине, конечно! – победно воскликнул Храпатый.

Павел Сергеевич дико глянул на полковника.

– Каком… троюродном шурине?

– Ну, этом… из Великобритании.

– А почему вы решили, что он мне троюродный шурин? – оскорбленно спросил Кузин.

– Ну, как же… – Храпатый элегантно визгнул «молнией» папки и извлек из нее бумагу. Пробежав ее глазами, он сунул лист под нос Кузину.

На листе сверху было написано: «Иеремия (отчество неизвестно) Сейлинг-Шерман, приходящийся троюродным братом Алле Вениаминовне Кузиной, урожденной Шерман». В остальном лист был пуст, не считая треугольного штампика Первого отдела внизу.

Этот фиолетовый штампик придавал неустановленной личности покойного Сейлинга-Шермана очевидную достоверность.

– Брат вашей жены – он вам кто? Шурин! – с воодушевлением объяснял Храпатый. – Троюродный брат – значит, троюродный шурин. Сейчас забывать стали родство. А сколько названий для родства было! Деверь, сват, свояк…

Павел Сергеевич молча рассматривал листок, думая совсем о другом.

– Шуринов племянник – как зятю родня? – не унимался Храпатый.

– Что? – вздрогнул Кузин.

– Загадка такая. Шуринов племянник кем зятю приходится? Сыном, Павел Сергеевич! – рассмеялся полковник. – Пишите! – вдруг скомандовал он, протягивая Кузину шариковую ручку.

– Что писать?

– Все, что вам известно о вашем шурине.

– Да не шурин он мне вовсе! Это двоюродный дядюшка моей жены! – вскричал Павел Сергеевич, отбрасывая листок.

– Странно… – полковник еще раз взглянул на данные Сейлинга-Шермана. – Почему так передали?.. Ну, все равно. Пишите про дядюшку.

Павел Сергеевич вздохнул, с ненавистью придвинул к себе листок и принялся сочинять биографию несуществующего дядюшки. Прежде всего предстояло придумать имя и отчество мифическому дедушкиному брату, якобы уехавшему с семьею в Англию в начале двадцатых годов. Кузин назвал его Ароном Соломоновичем, памятуя об инициалах на пакете. Таким образом, покойный дядюшка автоматически оказался Иеремией Ароновичем Сейлингом-Шерманом, 1915 года рождения, металлургом и членом компартии Великобритании. Последняя информация, слава Богу, была достоверна.

– Все, – сказал Кузин, возвращая листок Храпатому.

– Нет, не все, – тот покачал головой. – Укажите, где и при каких обстоятельствах вы встречались со своими иностранными родственниками.

– Да я не встречался с ними! Я о них вообще ничего не знаю! – воскликнул Кузин, и это было чистой правдой.

– Как же они вам прах прислали? Откуда узнали адрес? – вкрадчиво поинтересовался Храпатый.

– Зачем вам это? – спросил Павел Сергеевич.

– Как зачем? – заволновался полковник. – Вы, Павел Сергеевич, всюду в анкетах указывали, что родственников за границей не имеете. И когда допуск оформляли, и когда за границу собирались… Так? И вдруг такой казус! Мы знать обязаны.

Павел Сергеевич тяжело засопел, пытаясь сочинить мало-мальски правдоподобный ответ на коварный вопрос полковника: откуда, черт их дери, эти Сейлинги-Шерманы знали его нынешний адрес, тем более, что он не далее, как полтора года назад получил новую квартиру?

– Они МИД запросили, – брякнул Кузин.

– Мы ведь проверим, Павел Сергеевич, – умильно произнес Храпатый.

– Ну, хорошо… Мы познакомились с ними случайно во время поездки в Англию летом этого года. Жена наткнулась в газете на объявление нотариальной конторы «Шерман и Сын». Ну, мы решили проверить, не родственники ли они уехавшему дедушкину брату, – отчаянно сопротивлялся Павел Сергеевич, чувствуя, как непоправимо погрязает во лжи.

– Вы же говорили – он металлург?

– Да, Иеремия – металлург, а его брат… Джонатан… Тот нотариус, – тяжело выворачивался Кузин.

В его мозгу многоступенчатой ракетой пронеслись несколько имен великих английских писателей, и он почему-то остановил свой выбор на Свифте.

Храпатый невозмутимо извлек из кожаной папки еще один чистый листок с фиолетовым треугольным штампиком и положил его перед Павлом Сергеевичем.