Дейл Бейли: Смерть и право голоса

«Забавно, как устроен мир», — любил говорить мне Бертон. Вот занимаешься ты чем-то настолько мелочным, что зубы от скуки сводит, — подрезаешь ногти на ногах или, например, переворачиваешь диванные подушки в поисках пульта от телевизора, — а мир вокруг тебя меняется с каждой секундой. Ты чистишь перед зеркалом зубы, а на другой стороне планеты поднимается паводок. Каждый день, каждый миг наш мир преображается самым удивительным образом, а мы сидим в пробке, или гадаем, что приготовить на обед, или просто блаженно пялимся в окно. «Пока ты строишь планы, история идет вперед», — всегда говорил Бертон.

Теперь я это знаю. Думаю, теперь мы все это знаем.

Что касается меня, то, когда все началось, я был в Чикаго, на шестом этаже большого офисного здания, составлял резюме. Вокруг творился привычный хаос: разрывались телефоны, бегали люди, по телевизорам сообщали итоговые результаты голосования, — но во всем чувствовалась наигранность. Кампания закончилась. Наши аналитики сообщили нам все, что следовало знать: утром, когда открылись избирательные участки, Стоддард лидировал на семнадцать пунктов. И вот я сидел в предвкушении увольнения, закинув ноги на взятый в аренду стол и придерживая на коленях ноутбук, и ломал голову над синонимами к слову «руководил». Например, «руководил коллективом из пятнадцати человек». Или «руководил связями с общественностью Демократического национального комитета». Или, например, «руководил политической кампанией и доруководился до ручки».

Тут по Си-эн-эн заиграла короткая увертюра, которая означала, что где-то творится история, точь-в-точь как любил говорить Бертон.

Льюис выключил телевизор, и я поднял голову.

— Ну и зачем ты это сделал?

В ответ он перегнулся через стол и выключил мой компьютер.

— Сейчас покажу.

Я последовал за ним через офис, мимо сгрудившихся перед телевизорами людей. Никто не повернул в мою сторону головы. Никто не смотрел мне в глаза с воскресенья. Я попытался прислушаться к передаче, но поверх возбужденного гомона до меня доносились лишь обрывки репортажей с места. Бертона я тоже не заметил — он, скорее всего, заперся где-нибудь и писал поздравительную речь своему сопернику. «Какой смысл откладывать неизбежное», — сказал он мне утром.

— И чего ты хочешь? — спросил я Льюиса, когда мы вышли в коридор, но он только покачал головой.

Льюис — крупный мужчина, ему около пятидесяти, и у него сутулые плечи и выражение лица как у пристыженного подростка. Он стоял в лифте и смотрел на мигающие огоньки, потирая оставшуюся от угревой сыпи оспину. Оспин у него много, они покрывают все лицо, как напоминание о худшем в истории человечества пубертатном периоде. Он мне никогда не нравился, а в данный момент особенно, но даже я не мог не восхищаться светящимся в его глазах умом. Стань Бертон президентом, Льюис хорошо бы ему послужил. Теперь же ему тоже придется искать работу.

Двери лифта открылись, и Льюис вывел меня из вестибюля в типичное ноябрьское утро в Чикаго: с озера дул кусачий, будто пересыпанный алмазной крошкой, ветер, а с потрепанного неба сыпало нечто, что никак не могло определиться, чем оно хочет стать в жизни — снегом или дождем. Я вырос в Южной Калифорнии (меня растили дедушка с бабушкой) и больше всего на свете ненавижу чикагскую погоду; но тем утром я стоял на улице в рубашке с закатанными по локоть рукавами, мой галстук развевался на ветру, а я ничего не чувствовал.

— Боже мой, — произнес я, и на мгновение все мои мысли остановились. Я мог думать только о том, что всего два часа назад стоял на том же самом месте и смотрел, как Бертон обрабатывает толпу, а мир еще не сошел с ума.

Потом Бертон дошел до участка, чтобы отдать свой голос, а когда он вышел из кабинки, его ждали репортеры. Бертон, политик до мозга костей даже после поражения, их очаровал. Нас могли ожидать великие дела.

Но даже тогда мир еще не сошел с ума.

Зато теперь он спятил по полной программе.

Мне потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, что происходит; мимо с выпученными глазами проталкивались прохожие, перед гостиницей на углу застыл с раскрытым ртом посыльный. Выше по улице столкнулись три таксиста, из сцепившихся машин валил пар, а в конце квартала выброшенным на берег морским чудовищем возвышался перевернутый автобус. Где-то немузыкально кричала женщина — снова, и снова, и снова, перемежая крики стаккато сдавленных всхлипов. Вдали завывали сирены. Телевизионная группа снимала без остановки, и впервые с того момента, как я продул шанс Бертона занять самый высокий пост страны, ни один журналист не совал мне в лицо микрофон и не спрашивал, что на меня нашло.