Виктор Пелевин: t

И Т. отпустил кота.

Ариэль не сказал ничего, но Т. показалось, что его волосы встали дыбом. Вскочив с дивана, он кинулся к столу с машиной Тьюринга.

Выглядело это так, словно Т. смотрел представление в крошечном кукольном театре. Светящийся раструб машины зажёгся, в нём появились тонкие строчки текста, и Ариэль принялся яростно молотить по клавишам, время от времени поворачиваясь, чтобы выкрикнуть набиваемые слова в лицо нависшему над ним огромному Т.:

— «Но когда Т. попытался просунуть кота сквозь границу, — орал он, — выяснилось, что это невозможно… Совсем невозможно! Лапы кота разъезжались по непроницаемой поверхности шара, как по бронированному стеклу, и кот обиженно мяукал, не понимая, что творится…»

Однако в действительности происходило совсем другое.

Упав в темноту, кот сначала исчез из виду, а потом появился возле границы, отделявшей мир Т. от круглой вселенной Ариэля. У него определённо вызвало интерес маленькое лохматое существо в её центре. Кот мяукнул и легко, как если бы никакой прозрачной преграды не существовало, запрыгнул внутрь.

Ариэль к этому времени уже не сидел за своей машиной — он прятался под столом. Т. увидел, как кот лапой опрокинул машину Тьюринга, и всё происходящее заслонила его рыжая спина.

Затем случилось что-то роковое.

Раздался хлопок, похожий на звук лопнувшей шины, и сфера погасла.

Стало темно и тихо.

Тишина тянулась несколько долгих мгновений. Таких долгих, что Т. начало казаться — вслед за этим уже ничего никогда не произойдёт. А потом раздался громкий скрежет — будто кто-то открывал тяжёлую каменную дверь, к которой не прикасались много столетий.

Сама дверь не была видна, но чем шире она открывалась, тем светлее становилось вокруг.

Было раннее утро. Т. различил степь, тянущуюся во все стороны до горизонта, над которым виднелись смутные синеватые силуэты — то ли гор, то ли облаков, то ли небывалых крыш.

Прямо перед ним стояла телега с лошадью.

Это была обычная крестьянская телега, где лежало как раз столько сена, сколько нужно, чтобы удобно на нём устроиться. Лошадь тоже была самой обыкновенной, но всё же Т. почудилось что-то знакомое в сумасшедшем пурпурном огне, которым отливал повёрнутый к нему глаз.

Т. забрался в телегу, и лошадь неторопливо пошла в поле. Сначала он держал вожжи в руках, но потом, поняв, что лошадь идёт сама, отпустил их и лёг в сено.

Постепенно становилось всё светлее, и наконец вдали появился край солнца. Стали видны висящие над головой облака — они были так высоко, что казались неподвижными, каменными, вечными.

Т. вытащил из сена колосок и сунул его в рот.

«Дети думают, в облаках живёт Бог. И это чистая правда. А вот интересно, думают ли облака? Наверно, если у них есть мысли, то совсем короткие. И уж про Бога в себе они точно не думают, потому что для этого нужно знать слишком много слов…»

Т. вдруг показалось, что ржаной колосок какой-то странный на вкус. Он вынул его изо рта и тщательно осмотрел. Но никаких следов спорыньи на нём не было — колосок был совершенно чистым. Т. усмехнулся. Словно в ответ, лошадь весело заржала, хлестнула сама себя хвостом и побежала шибче.

«Всё возвращается за последнюю заставу. Облака, дети, взрослые, и я тоже. Так кто же сейчас туда едет? На редкость глупый вопрос, хотя его и любят задавать всякие духовные учителя. „Кто“ — это местоимение, а тут ни имения, ни места. Всё, что можно увидеть — это, как сказал бы моряк, пенный след за кормой. Время и пространство, которое маркетологи из Троице-Сергиевой лавры породили по заказу либеральных чекистов, чтобы не затихло благодатное бурление рынка под угасающим взглядом Ариэля Эдмундовича Брахмана. Ведь должен же свет что-то освещать. Но теперь пора домой…»

— Только сперва следовало бы подобрать этому дому название, — сказала вдруг лошадь, оглядываясь.

— Это невозможно, — ответил Т. — В чём всё и дело.

— Отчего же, — сказала лошадь. — Описать, может быть, и нельзя. Но название дать можно вполне.

— Например?

— Термин, мне кажется, должен быть русско-латинским. Чтобы показать преемственность цивилизации третьего Рима по отношению к Риму первому. Таким образом мы убьём сразу двух Ариэлей Эдмундовичей — отлижем силовой башне и рукопожмем либеральной… Как вам словосочетание «Оптина Пустынь», граф?

— А где в нём латынь?

— Ну как же. Слово «Оптина» происходит от латинского глагола «optare» — «выбирать, желать». Здесь важны коннотации, указывающие на бесконечный ряд возможностей. Ну а «Пустынь» — это пустота, куда же без неё. Сколько здесь открывается смыслов…