Михаил Попов: Огненная обезьяна

" Уже три полных дня прошло с того момента, как я понял, что же все-таки происходит! Открытие прямо таки обрушилось на меня, когда я стоял в своей привычной тоске на краю стадиона и с отвращением наблюдал за тренировкой здешней университетской команды по американскому футболу. Внезапно прекратилась тупая, неразумная боль изматывавшая мою душу все последние месяцы и начало бесшумно обрушиваться нелепое, несчастное, но и громадное здание — мои прежние представления о мире. Сыплющиеся обломки оказались лишь кусками дрянной скорлупы, закрывавшей истинную картину. И когда осела пыль, я увидел строение новое. Вид его поражал воображение. Впрочем, никакое воображение и не нужно, если видишь то, что увидел я. Новый храм был само совершенство, стройность линий, сочеталась в нем с гармоничностью замысла, и это было УЖАСНО. Непереносимая абсурдность мира сменилась убийственной логичностью?

Стало ли мне легче?

Становится ли легче человеку, страдающему от непереносимых болей, оттого, что ему сообщают — ваша болезнь смертельна.

По крайней мере, я теперь знаю, что на самом деле происходит с миром и со мной. Например, раньше я чувствовал приступы НЕОБЪЯСНИМОЙ тошноты, стоило мне оказаться в спортивном магазине здешнего городка, перед стеллажом, где выставлены мячи для соккера. Теперь я знаю, почему меня тошнит. Потому что вид груды этих кожаных шаров, выставленных здесь (именно здесь! здесь! здесь!) такое же издевательство, как торговля хоккейными клюшками, где-нибудь в Кито! То есть, на экваторе!

Три дня, три! три! я пребывал в состоянии растерянности и опустошенности. И вот теперь пишу тебе, а ты меня знаешь как никто, пишу и сообщаю — я понял, что нужно делать!

Понял! Догадался! Допер!

Открытие номер два явилось ко мне под утро, почти приснилось. Оно подняло меня и закружило, оно заставило меня петь и клекотать на манер дурной птицы, так что соседи пуэрториканцы раздраженно проснулись за стеной, а может, и по всему этому вонючему пансионату. Но теперь-то мне на это плевать.

Теперь я знаю, что делать!

Отправляю письмо и отправляюсь.

Россия вышла в финал мировой истории, но проиграла в финале!

Ты меня поймешь. Уж ты-то меня поймешь обязательно!

Твой, Федор Фурцев."

Сапоги ему, оказывается, выдали кавалерийские, и, если даже они были абсолютно идентичны настоящим (что гарантировалось), для пешего строя они подходили мало. Но Фурцев решил не бунтовать по мелочам, а то еще действительно переведут в кавалерию. Он вздохнул и рядом с пыльной обувкой положил на траву тяжелый, грубо склепанный шелом, вытер пот с тех частей тела, что не были прикрыты кольчугой, и стал тоскливо глядеть перед собой, опершись подбородком на колени.

Хоругвь устраивалась привальничать. От множества ног — пылища. Самые бойкие вои уже посверкивали топориками, готовя колья для шатров. Возбужденных гудением княжеского рога лошадей охаживали плетками, с других снимали пропотевшие попоны. Нервно подрагивая, вставал под раскидистым дубом красный княжеский шатер, перед ним высился на длинном древке лик нерукотворного Спаса.

На Фурцева эта человеческая каша не производила большого впечатления, некий туман плавал у него в глазах, похожий на остатки сновидения, и время от времени босоногий ратник судорожно вздыхал и зажмуривался.

— Эй! — Фурцева решительно толкнул в плечо подбежавший нему паренек в белом кафтане и островерхой шапке с меховой оторочкой: посыльный, или как его там? Гридень? — К князю тебя, поспешай.

Пришлось снова натягивать узкие, теплые сапоги, заново опоясываться мечевой перевязью.

— Скорей, князь ждать не станет, дело срочное.

То ли сплевывая, то ли что-то про себя бормоча, Фурцев, худой, долговязый, несчастный медленно поднялся и поплелся вслед за гриднем сквозь гам военного становища.

Князь сидел на перевернутой кадушке у входа в только что воздвигнутый шатер. Низкое солнце играло на серебряных бляхах его панциря, правую ногу в красном сафьяновом сапоге он отставил в сторону, в колено левой ноги он упер локоть, и напряжено глядел в кусок пергамента, развернутый перед ним на плоском камне. Отрывая взгляд от карты, князь недовольно поглядывал на ближних бояр, стоявших вокруг в напряженных позах, и переговаривавшихся шепотом. Чувствовалось, что князь больно грозен.