Михаил Попов: Огненная обезьяна

— Во, дикари, во народ, а?! Чего он от меня хочет?

Толпа индейцев стала вдруг расступаться, в просвете появился высокий старик в белой одежде с красной окантовкой, седые, нерасчесанные волосы (очень похожие на парик) спадали до плеч. На груди болталась целая коллекция амулетов. В руках был посох, имевший вместо набалдашника кошачий череп. Фурцев сразу назвал его про себя — шаман. Наступила тишина. Шаман подошел вплотную к очкастому вождю и сказал несколько слов. Было очень заметно, как не понравились вождю эти слова. У него даже лицо перекосило. Он снял очки, потом водрузил их обратно, при этом что-то быстро говоря. Шаман махнул рукой, толпа расступилась, и открылись веревочные носилки у полузатухшего костра. На носилках лежало тело мертвого индейца. Вождь нервно поправил очки.

— Это они решают, что с нами делать, — сказал Евпатий Алексеевич.

— А что, что такого можно с нами сделать?! — Затараторил Твердило. — Для нас учения закончены, теперь мы сидим в сторонке и ждем финального свистка.

Жрец держался другого мнения на этот счет. Он еще раз произнес свою короткую и непонятную речь вождю. Тот развел руками, и прошелся перед строем привязанных к столбам пленников, пожимая плечами. Потом подозвал к себе одного из своих свитских, и, не глядя ему в глаза, отдал, судя по тону, какой-то приказ. Тот застыл как окаменевший, приказ ему пришлось повторять. Но и это его побудило к действию. Тогда верховный вождь изложил свое пожелание подробнее, с применением большого количества непонятных слов. Но и это не подействовало. Избранник касика отказывался выполнять приказание. Более того, он снял с себя свой головной убор и положил на землю. Вождь на мгновение опешил, потом обернулся к остальным своим "заместителям". Те стояли, опустив головы. Было ясно, что и они откажутся от чести выполнить неизвестное приказание.

— Что это они? — растеряно спросил Твердило.

Касик подошел к шаману и снова развел руки в стороны, мол, видишь, ничего не получается. Тот не удивился и не огорчился. Не обращая более внимания на вождя, он приблизился к его "заместителям" и у одного за другим стал срывать пышные головные уборы. Они восприняли это безропотно. Шаман повернулся к толпе, и что-то объявил громким, хриплым голосом. Толпа безмолвствовала. Объявление последовало вновь. И тогда внутри нее возникло какое-то движение, и на открытое место вышел невысокий коренастый индеец, с удивительно мощными ногами и кривым боксерским носом. Ударив себя кулаком в грудь, он объявил, по всей видимости, что готов сделать то, что требуется. Шаман кивнул, подал ему головной убор, а затем, большой кремниевый нож, который был у него за поясом.

— Что это они? — Снова сказал Твердило.

Шаман обернулся и, поразмышляв своим посохом, указал на Евпатия Алексеевича. К нему сразу же подошли четверо, отвязали и поволокли куда-то за спину Фурцеву. Даже вывернув изо всех сил голову, он не увидел куда.

— Прочь, поганые! Куда это?! Ежели казнить, то прежде дайте помолиться.

Ударил с новой силой барабан, толпа начала тихонько приплясывать в такт с его зловещей музыкой. Барабан бил сильнее, и пляска становилась все бойчее.

— Куда они его, а?

Фурцев не ответил Александру Васильевичу. Он проверял на крепость веревки, которыми были стянуты его запястья.

— Да что же это такое, такого ведь не может быть! Никогда не может быть. Надо же им, наконец, сказать, ведь мы же нормальные интеллигентные люди, мы не хотим никакой войны. В нашем мире не может быть такого кошмара!

В этот момент, разрывая монотонное гудение барабана и сопение сотен индейских пастей, раздался истошный крик.

— Это он! — Потеряно сказал географ, и потерял сознание.

Фурцев изо всех сил, сдирая кожу с запястий, рванул веревки.

Бесполезно.

Еще разок. Изо всех сил!

Боли он не чувствовал. И уже почти ничего не слышал. И не видел, поскольку зажмурился.

Так, собрав все силы… Внезапно веревки его отпустили, не потребовалось никакого усилия. Но это было не освобождение. Это пришли за ним. Фурцев попытался сопротивляться — бесполезно. Ему даже не дали толком встать на ноги, чтобы у него не возникло точки опоры — поволокли. Мимо серого кожаного шатра, вглубь лагеря. Оставалось только извиваться, и он извивался.

Путь был недолгим.

Фурцев увидел перед собой лоснящийся от крови камень, встающий над ним пар и вьющихся мух. Рядом стоял кривоногий, голый по пояс дядька, держа по-мясницки кремниевый нож. Правая рука у него была красная по локоть. Этой рукою он вырывал у принесенного в жертву Евпатия Алексеевича, сердце.