Марианна Алфёрова: Лига мартинариев

Сашка вернулся из ванной, закутанный в полотенце, как римлянин в тогу, плюхнулся в кресло и стал слушать маг, прикрыв глаза покачивая в такт головой. Он балдел от каждой музыкальной фразы.

— Пашка процветает, — сказала я, чтобы хоть что-нибудь сказать, разумеется, невпопад. — В команде у Старика. Замом.

Сашка поморщился — его не интересовали успехи моего сводного брата — и предостерегающе поднял палец. Тут был его любимый переход, когда внезапно, перебивая бесконечную, разлитую озером грусть, вступали трубы — то ли архангельские, то ли военные, из старинной армейской побудки, заглушая тоску поражения и смерти. Современный музыкант вдохновенно передрал знаменитый полонез Огинского, сумев сохранить невыразимую первобытную печаль, так сладко тревожащую славянскую душу.

— Еще, — выдохнул Сашка едва слышно, когда мелодия отзвучала, и я послушно нажала на клавишу возврата.

Сашка поднял на меня глаза и вздохнув, попросил жалобно, будто ребенок, выпрашивающий конфетку:

— Евочка, пойдем со мной. Поговоришь с Лидкой.

— Ты же просил тебя спрятать, — напомнила я.

Лицо его передернулось, будто я напомнила о чем-то неприятном.

— Лучше все-таки поговорить. Объясни ей, что так в конце концов нельзя, — он тряхнул головой, и с волос его полетели брызги. — Если бы ты знала, как она меня мучает. Невыносимо! Только почувствует, что мне больно, и давай ковырять, чтобы еще сильнее, чтобы еще… — он задохнулся от горечи, будто сейчас разговаривал не со мной, а с Лидкой. — А сама при этом смеется. Я кричу: «Не надо, прекрати!» А она в ответ: «Зачем обижаться, дорогуша? Это глупо…»

Он вновь замолчал, вслушиваясь в мелодию. Я не понимала из его слов ничего.

— Ты все-таки моя жена.

— Бывшая, — уточнила я.

— Неважно. Все равно жена. Пойдем сейчас к Лидке, и ты ей все расскажешь.

— Что — все?

— Как надо любить. Ты-то меня любила, я знаю. И сейчас любишь. Ты ее научишь — и она меня пожалеет.

Он вскочил и полез в шкаф, позабыв, что его вещей там давным-давно нет. Недоуменно порылся в моих тряпках, наконец опомнился, хлопнул себя по лбу и побежал в ванную одеваться. «Учить жалеть»… Кое-кого я пыталась научить этому искусству. Но, насколько я знала Лидку, здесь случай безнадежный…

Пока мы шли — а идти было два квартала, — он все время глядел на часы и бесцеремонно подталкивал меня в спину, будто опасался, что мы можем опоздать. За этот год он сильно изменился, и я не могла понять, зачем он вообще пришел. Не уговаривать же Лидку полюбить его, в самом деле.

Город у нас немного странный, нервный какой-то, будто весь сведенный судорогой. Хотя внешне многие находят его привлекательным. Впрочем, нервные женщины часто пользуются успехом у мужчин. Так и наш город привлекает, тревожа. Впрочем, за последние годы он сильно принарядился — обветшалые фасады заново отштукатурили, ярко раскрасили и снабдили новенькими дверьми и крылечками. Особенно популярными сделались елочки и туи в кадках и огромных керамических горшках после того, как Старик завел их перед мэрией. Весь город можно сравнить со старой тусклой серой вещицей, лишь местами, в сердцевине, она сверкает аляповатой позолотой, тогда как края облуплены и серы. Нарядность всегда для избранных — как норковое манто для шикарных любовниц. Остальные по-прежнему носят примитивные мешки с выпушкой искусственного меха.

Старые блочные коробки окраин остались прежними. Обветшавшие и вот-вот грозящие рухнуть в ожидании затянувшегося капремонта, они сбились в кучу, теснимые частными коттеджами, безвкусными, несоразмерными, с бесчисленным количеством окон и дверей по фасаду. На коттеджах все помешались. Идешь по улице — глядь, там, где вчера был сквер — торчит коттедж, или на месте старой бани — целая грибница.

Сашка жил в девятиэтажном доме на третьем этаже в крошечной квартирке, почти такой же запущенной, как и мой полудомишко.

«Зря иду, — подумалось мне, — Лидка еще вообразит, что я пришла унижаться, вымаливать Сашку назад… А, ладно! Пусть думает, что хочет. Мне плевать… То есть, не плевать, конечно, но я могу потерпеть, лишь бы Сашке немного полегчало…»

В вонючей темной парадной, обжитой подрастающей детворой да кошками, Сашка вдруг схватил меня за плечи, встряхнул, как куклу, и выкрикнул уже вовсе безумное:

— Сначала они сделали из меня дойную коровку. Теперь хотят, чтобы я стал погонялой. А я не буду, сказал, не буду и все! И плевать на всех несчастненьких, которых они пригревают…