Алексей Лукьянов: Карлики-великаны

Зачастую Кафке не нравилось ничего из предложенного, а сообщать известия надо каждый день. Поэтому и появился институт «вчерашних новостей»: нет хороших вестей сегодня — читай вчерашние.

Впрочем, вернемся к горящим новостям. Спустя сутки в кабинете редактора зазвонил телефон.

– «Радио Сахарин», Худойназар Лиффчинг, — представился редактор.

— У какого Назара худой лифчик? — прошипела трубка. Худойназар посмотрел на аппарат — не разошлись ли спайки? — и тут осознал, что слышит голос самого главного котовца.

— Прошу простить, — пробормотал Лиффчинг. — Это зовут меня так — Худойназар Лиффчинг.

— С такими именами долго не живут, — пошутил Кафка.

— Исправлюсь, — не своим голосом ответил редактор, и рука потянулась к ящику стола, где лежал паровой однозарядный пистолет.

— Не паясничать! — рявкнул Эм-Си. — Сегодня приказываю зачитывать новости, присланные вчера.

— Но… — открыл рот Лиффчинг.

— Разрешаю.

Оставалось одно — застрелиться. Худойназар приставил раструб пистолета к виску и нажал спусковой клапан. Прогремел выстрел.

У пистолета разорвало котел, килограммовая гиря выпала из казенника и глухо ударилась об пол. Лиффчинг в тоске и тревоге завыл. На вой сбежалась вся редакция (стукачей не впустили), и, едва Худойназар объяснил суть катастрофы, в кабину вошел Тургений.

— Трефаил! — Мумукин выглянул из редакторской и отчаянно засемафорил левой рукой. Жест обозначал только одно — дают пожрать. Благодарный за дружескую заботу, Сууркисат поспешил в кабинет к Лиффчингу, где его ожидало жестокое разочарование.

— У людей горе, — скорбно произнес Тургений. — Сгорели новые новости.

— Насколько новые? — Сууркисат слегка придушил Мумукина правой рукой, а левой приводил в порядок прическу.

— Вчерашние, — всхлипнул Лиффчинг.

— Возьмите позавчерашние, — тщательно разминая шейные позвонки товарищу, предложил Трефаил. — Почти свежие.

— Какие, на хрен, свежие? — возмутился диктор Ле Витан. — Это резервный повтор прошлогодних известий.

— Новое — это хорошо забытое старое, — самоотверженно просипел посиневший от дружеских объятий Тургений.

— Я работаю в условиях тотальной слежки и поголовного стукачества, балансирую на грани провала, рискую жизнью, переходя улицу в неположенном месте, читаю всякий бред по радио… — завел Витан арию умирающего Каварадося.

Этого Трефаил стерпеть не мог. Он освободил от захвата друга и надвинулся на Ле.

— Ты кого стукачом назвал? — Сууркисат недобро прищурился.

— Я… я… — раскис диктор.

— Головка от часов ЗАРЯ! — выкрикнул Сууркисат. — Я тебя научу родину любить! — И запел: — Родина! Еду я на родину! Чтобы кушать смородину! Чтобы счастливо жить!

— Стоп, еппона мама, — прервал процесс насильственно вбиваемого патриотизма Мумукин. — Сууркисат, не насилуй диссидента, он на алименты подаст. Худой, я тебя спасу, а за это ты нам с Трефаилом организуешь отгул на майские праздники, угу?

— Офонарел, Мумукин? — загрохотал Лиффчинг. — У вас неделя прогулов.

— Вот-вот, — радостно закивал головой Тургений. — Ты про них забудешь и добавишь отгулы, трех дней нам хватит, правильно, Трефаил?

Вообще-то именно Сууркисат и офонарел от такой чудовищной лжи и наглости, но поддержать блеф друга — дело святое.

— Нет, ну зачем так? — Он с укором посмотрел на Тургения. — Совесть надо иметь, Тургений Герыч. Не три, а четыре дня.

— Ну ладно, четыре, — легко согласился Мумукин.

В результате сошлись на двух, но, по правде говоря, Мумукин не рассчитывал даже и на один отгул: ему надо было избавиться от прогулов. Теперь же, когда редактор воспрял духом и попросил освободить кабину, забыв поинтересоваться, каким образом Тургений собирается спасти выпуск последних известий, Сууркисат мог дать волю негодованию.

— Ты соображаешь, на какую хрень подписался? — шипел он Мумукину, пока они шли в эфирный зал. — Нас же живьем на капустные плантации…

— Если сейчас не заткнешься — глаз высосу, — уголком губ пообещал Тургений.

Подобной угрозы Сууркисату не приходилось еще слышать. Рот его захлопнулся, а мозг лихорадочно придумывал достойный ответ. Ответ не формулировался даже приблизительно, поэтому Трефаилу только и оставалось пихнуть Мумукина, чтобы тот не вписался в дверной проем.

— Вот ведь… собака сутулая…

Мумукин ощутимо врезался носом в косяк, но не разбился, а рассмеялся:

— Сегодня такое будет… Ты, Трефаил, вспотеешь.