Сурен Цормудян - Где была твоя душа…

Куры охотно ели зерно, которым он кормил их со своих ладоней. И они настолько доверяли Филиппу, что даже не беспокоились, когда он осторожно брал в ладони крохотных желтых цыплят, которые при этом оглушительно пищали, и целовал их.

Эльза очень любила своего братика. Называла его солнечным мальчиком, за округлое лицо, яркие как лучики света волосы и постоянную счастливую улыбку. Но помимо нежных чувств к брату, она испытывала и сильную душевную боль. Ей было уже 15 лет, и она прекрасно понимала, что с Филиппом. Она часто плакала украдкой. Как впрочем, и мама. Иногда Филипп видел, как плачет мама, не в силах сдержать свое горе от осознания ущербности родного чада. И тогда он подходил к матери и прижимался к ней лицом, тихо стоная. Он ведь понимал, что матери плохо и испытывал от этого боль. Отец сторонился своего больного сына, предоставляя хлопоты с мальчиком своей жене и дочери. Он понимал, что Филипп не оправдал его надежд, и возможно тоже, по своему сострадал мальчику и мучался, но не показывал вида. Так они и жили на ферме вчетвером, пока не случилось то, что заставило родителей отправить сына в пансион, являвшийся спецлечебницей для душевно больных.

Отец зарезал поросенка. Он всегда забивал животных, ведь семья этим жила. Но никогда этого не видел Филипп. Но в этот раз, по какому-то страшному недоразумению, он оказался на скотном дворе и увидел, как отец режет визжащего и дергающегося поросенка. Одного из тех, с кем Филипп играл всего час назад. Раньше, возможно мальчик и замечал, что некоторые животные на ферме пропадают. Серый гусь, тучная и важная индейка, кто-то из поросят. Куры. Иногда у него был очень озабоченный вид, когда исчезал кто-то из питомцев фермы. Но он не понимал, куда девались его любимые зверушки. И озабоченность быстро сходила на нет, ведь этих зверушек было много и они заставляли его быстро забыть о пропаже. Но сейчас он все увидел своими глазами. И очевидно вспомнил обо всех пропавших животных и понял все. Их всех убивал его родной отец.

С ребенком случилась истерика. Он бился в пыли скотного двора, дергаясь в конвульсиях и страшно крича. Лицо ребенка заливали слезы, а его бледная кожа стала совсем красной. Это было ужасное зрелище. Растерянный отец стоял в стороне, глядя на сына и не зная, что делать. Быть может, он сейчас настолько жалел сына, что готов был убить его большим окровавленным ножом, чтобы окончить его мучения раз и навсегда. Ни прибежавшая на страшные вопли Филиппа мать, ни его сестра, не могли успокоить мальчика. Его отнесли в дом и накачали успокоительными.

Филипп два дня пролежал в полубреду. Мать не отходила от его кроватки и постоянно плакала. Есть он не мог, и его отпаивали бульонами. На третий день он казалось, пришел в себя. Даже вышел на улицу. Но он не ходил больше на скотный двор. Он боялся приблизиться к своим любимым зверушкам. Так его и застали родные, стоящего у изгороди и издалека смотревшего на своих друзей. Он прижал кулачки к подбородку и плакал, тихо завывая, гладя на кормящихся поросят, гусей, индеек и кур.

За ужином у него снова случилась истерика, когда мать к столу подала мясо. Он ведь понимал теперь, откуда берется это мясо!

Доктор Булер после осмотра ребенка, рекомендовал его отправить в реабилитационную клинику в местечке Зонненштайн под Пирной…

В душе Эльзы Куртсмаер царило опустошение. Прошло два месяца, с тех пор как увезли солнечного мальчика. И когда отец объявил, что они в выходные поедут в Зонненштайн к Филиппу, она очень обрадовалась. Весь июль, каждую неделю они ездили к нему. А первое воскресение августа, стало их последней встречей. Отец не встречался с сыном. Филипп боялся отца после той истории на ферме. И поэтому он стоял, вдалеке под сенью деревьев и смотрел как мать и Эльза прогуливались по лужайке с радовавшимся их приезду ребенком. Отец знал, что национал-социалистская партия германии, решила проявить великое сострадание к душевно больным, и великую заботу о чистоте арийской расы. Все неизлечимые душевно больные должны били получить избавление от мук и обрести вечный покой. Их всех приговорили к эвтаназии. И маленького Филиппа.

Мальчик с грустью смотрел на уходящих родных и махал свободной рукой, что-то бормоча. За другую руку его держала высокая и суровая санитарка в белом халате. А Филипп продолжал махать ладошкой матери и сестре и пытался что-то сказать. Возможно, он говорил, что любит их? Что будет скучать? Или спрашивал, — «когда вы приедете снова?»