Сергей Андреев: Особый контроль (сборник)

А державе такое невыгодно! Как услышал царь про беспорядки, так повелел немедля разобраться. Разобрались, доложили: так, мол, и так, всему виной злоязыкая Манефа, говорящая коза. Царь подивился, подумал, потом говорит:

— Нигде в цивилизованных пределах подобного чуда не знают. Это ж может стать гордостью нашей, такой же, как сало и квас. Так подать мне Манефу!

Ему отвечают:

— Куда там! Сия опасная скотина девятнадцать самых лучших егерей не пощадила, забодала и на роги намотала; теперь какие деньги ни сули, никто двадцатым стать не пожелает.

Царь на счетах прикинул, потом говорит:

— А послать на Манефу кавырнадцать полков гусарских, мавырнадцать полков уланских и давырнадцать же полков драгунских! И пушек побольше! И взять непременно живой!

Боевые генералы с домочадцами простились, всем солдатам выдали по рюмке красной царской водки — и выступило войско на смертельный лютый бой.

…Через три месяца немногие вернулись, но — с победою. Притащили Манефу в чугунных цепях. Как по городу шли, так народ под манефиным взором ложился — да так, что их немалое число и по сей день не поднялось. А как вышли на площадь — царицу едва удержали: рвалась в монастырь. Да и сам государь босоногое детство припомнил…

А вот зато ученые мужи, что всегда при державном дворе подвизаются, те тотчас же конь… коньсильюм назначили. Порывались козу досмотреть и ее чудесные умения научно объяснить потомству в назидание.

Но не явилась коза на коньсильюм; рванула — и лопнули цепи, как нитки. Рыкнула — обмер от страха народ. А она:

— Проведите к царю! Пр-р-роведите!

Провели, убоявшись разора.

Коза в царский терем вступила, залезла с ногами на трон и глаголет:

— Дотоле буду добрая и тихая, доколе буду счастлива. Но если хоть что не по-моему выйдет, я такие несчастья накличу, что триста лет потом не расхлебаете! — и замолчала, сомкнула уста.

Царь — это вам не майор, у него власть бескрайняя. Стали Манефу цветною капустой кормить, стали в манефину честь ассамблеи давать и из пушек палить… Недовольна коза! Тогда учали ясновидицу в хвалебных одах возвеличивать, стали козий профиль на монетах и в печатях выбивать. Всюду только и слышно: Манефа, Манефа…

А соседский король под шумок то один, то другой городишко отхватит! А после, глядишь, и свои мужички рассупонились; оброки не платят и шапки перед царскими указами не думают ломать.

— Нам Манефа того не велит, — говорят и смеются.

На них, бунтовщиков, гусаров бы, уланов напустить, да нельзя! Что, если войско разбредется по губерниям и там, порядок наводя, задержится, а вредная коза немедленный парад затребует? Нет, тут хочешь не хочешь — терпи. Опечалился царь, облысел. Да только снявши голову, по волосам не плачут…

А он и не плакал, а в тронную залу пришел, бухнулся в ноги и чуть не запел:

— Матушка-свет, ясновидица! Радость ты наша! Кончилось твое прозябание в нашем нищем государствишке! Нынче тебя царь морской к себе в гости зовет, руку и сердце тебе предлагает! Будешь ты на острове Буяне проживать, будешь морскою капустою ластиться!

Задумалась коза, три дня не отвечала. Потом соизволила:

— Ладно!

Тотчас Манефе кораблик подали, коврами его, лентами убрали, бойких матросов в команду набрали. Правда, уши всем матросам наиглавнейшею державною печатью запечатали — это, мол, чтобы их манефины пророческие речи аж до самого Буяна не смутили.

И вот отчалила Манефа, в сине море удалилась. Просветлели людишки, держава свободно вздохнула. Все ждут, когда матросики вернутся и расскажут, где и как они Манефу утопили — был такой тайный указ.

Да вот не вернулся кораблик! И стало всем боязно: что, если Манефа коварство раскрыла, корабль утопила, а сама как ни в чем не бывало и впрямь у морского царя прижилась?..

И пошло с тех пор мореходство на убыль, и мы от прочих грамотных народов в этом ремесле и поотстали. После догнали, конечно, ибо стали про Манефу помаленьку забывать.

Вот только боязно — а ну как совсем забудем?

Был такой беглый солдат — Балазей. Нигде он гнезда не вил, а ходил по державе, народ веселил и сам над народом смеялся. Он на дуде играл — где на свадьбе, а где на поминках — и тем кормился. Он вообще на мир смотрел просто и ни во что не верил. Потому что, говорил, всякая вера хоть чего, хоть самую малость от человека, но требует. А раз Балазей ничего не имел, то и веровать ему было нельзя — отдавать-то нечего! Было у него, правда, ружьецо, но ружьецо дареное, от самого царя.