Джузеппе Д’Агата: Америка о’кей

В совершенно иной исходной позиции находится Рикки, которому — в отличие от Ричарда III — «паукообразность» отнюдь не представляется жизненной помехой, напротив, она для него — предмет извращенной гордости, более того, дарованный свыше знак превосходства.

И вот именно этого суперурода писатель сознательно, изначально возвышает над «толпой». А если учесть, что «толпа» — это жалкие существа, в чьих венах вместо крови сточная вода, им неведомо даже понятие смерти (а значит, и жизни), и они исчезают в горловине гигантского мусороприемника «не боясь, не впадая в уныние, не цепляясь за жизнь», то, казалось бы, всякая борьба в этом мире помойки лишена смысла: победа Рикки предопределена. И тем не менее описание интриг «обезьянопаука» занимает преобладающее место в романе. Парадокс? Отнюдь нет. Это еще одна, тоже тщательно, до мельчайших деталей, продуманная Д’Агатой линия трагического фарса: Рикки стремится завоевать власть не потому, что нуждается в ней, он лишь механически следует главному закону своего общества, основанного «на агрессивности и природном эгоизме человека», — закону, вековая незыблемость которого подкрепляется таким ярким примером, как Ричард III.

Умело играя на контрастах, высвечивая то одну, то другую грань внутреннего мироощущения своего главного героя, Д’Агата неумолимо доказывает: Рикки просто не способен пойти дальше жалкого подражательства: доведенная до абсолюта рациональности капиталистическая машина сохранила этому уроду аналитический ум, но (вот он — предел деградации!) полностью лишила ненужных и даже вредных миру будущей помойки клеток, питающих сферу чувств. «Эх, хорошо бы, конечно, кто-нибудь объяснил мне, как это — ненавидеть всей душой! Я подозреваю, что моя ненависть, хоть и похожа на настоящую, чересчур поверхностна, неглубока… Боюсь (опасаюсь), что в самом разгаре операции я вдруг забуду, уф, за что собирался убрать того или иного врага, либо — охохонюшкихохо — еще хуже: не смогу сказать, почему считаю его врагом…»

В этой неспособности чувствовать — весь Рикки: скажем, «интриганство» очень быстро утомляет его, и вот он уже мечтает, примеряясь к королевскому трону («изъеденный жучком топорный стульчак, да и только»): «Хорошо бы еще потом вернулась скука!»

«Безмозглый слизняк!» — характеризует его папаша — король Эдуард, и лучше, пожалуй, не скажешь.

В драме Шекспира и памфлете Д’Агаты очевидно наличие множества сюжетно перекликающихся мотивов, однако смысл сатирической параболы «Америки о’кей» все же не в том или ином повторении или сознательном отклонении от конфликтных ситуаций «Ричарда III», а в постоянном воспроизводстве уродства, причем каждая новая производная на десятки ступеней ниже предыдущей. Иными словами, показывается окончательное растворение личности в океане помойки.

Всякий океан, как известно, при кажущейся бесконечности имеет вполне определенные берега-границы. Для метафорического мусорного океана «Америки о’кей» такой границей является «религия отказа» — весьма своеобразная философия, порожденная вполне определенной экономической структурой. Вот как определяет эту структуру папа-король Эдуард: «Мистеров Уайта, Блэка и Реда (обратим внимание на перевод этих имен: белый, черный, красный — символика очевидна), владеющих крупнейшими предприятиями нашей Страны, не существует. Вернее, больше не существует. Остались только их имена. У нас есть промышленность, но нет промышленников. Капитализм без капиталистов (выделено мной — А. В.)… Они сами убыли. Давным-давно. Решили, что им здесь невыгодно, вот и все. Не знаю толком, куда они делись, не интересовался. У них было намерение развернуться в какой-нибудь отсталой южной стране, где никогда не слышали о финансовом капитале, акциях, дивидендах…

Мы хозяева всего — я и мои кардиналы. Но что толку? Зачем нам богатство, где и на что нам его тратить, когда мы — хозяева мира. С тех пор как нами упразднены банки (а сделать это пришлось потому, что сбережения — первейший враг нашей религии), ушли в прошлое барыши, прибыли. Ты знаешь, все мы живем одинаково, люди довольны, это демократично. Любой доход должен быть вновь инвестирован, все поглощается непрерывным циклом „производство — потребление — помойка“, неумолимой троицей, не допускающей пауз, — в противном случае машина остановится. А стоит ей замедлить ход, как построенное нами общественное здание пойдет трещинами, грозя обрушиться…»