Филип Дик: Помутнение [= Скользя во тьме (книжный вариант)]

— Вызывался. Это его работа.

— Он и понятия не имел. И не имеет, потому что сейчас у него нет вообще никаких понятий. Вы знаете не хуже меня. И не будет. Никогда-никогда, сколько бы он ни прожил. Останутся одни рефлексы. Это произошло не случайно, все было запланировано. Мы на это рассчитывали. На мне тяжелейшая вина. Я чувствую на плечах… труп — труп Боба Арктора. Хотя формально он жив.

Она повысила голос. Люди за соседними столиками отвлеклись от своих гамбургеров и с любопытством смотрели в их сторону. Майк Уэстуэй сделал знак, и Донна с видимым усилием взяла себя в руки.

После некоторой паузы Уэстуэй произнес:

— Нельзя допросить того, у кого нет разума.

— Мне пора на работу. — Донна взглянула на часы. — Я сообщу руководству, что, по вашему мнению, все в порядке.

— Надо дождаться зимы, — сказал Уэстуэй.

— Зимы?

— Да, не раньше. Не спрашивайте почему. Уж так есть: либо получится зимой, либо не получится вовсе.

— Подходящее время. Когда все мертво и занесено снегом.

Он рассмеялся:

— В Калифорнии-то?

— Зима духа. Mors ontologica. Когда дух мертв.

— Только спит. — Уэстуэй поднялся, положил руку ей на плечо.

В голову почему-то пришла мысль, что эту кожаную куртку ей, возможно, подарил Боб Арктор. В былые счастливые дни.

— Мы слишком долго над этим работали, — сказала Донна тихим, ровным голосом. — Скорей бы все кончилось, не хочу больше. Иногда по ночам, когда не идет сон, мне кажется, что мы холоднее их. Холоднее врага.

— Я не чувствую в вас холода, — возразил Майк. — Я вижу перед собой самого теплого человека из всех, кого знаю.

— Я тепла снаружи: это видимость. Теплые глаза, теплое лицо, теплая фальшивая улыбка, черт бы ее побрал! Внутри я холодна и полна лжи. Я не такая, какой кажусь; я отвратительна. — Она говорила спокойно, с улыбкой. Глаза с расширенными зрачками смотрели ласково и невинно. — Я давно поняла, что другого выхода нет, и заставила себя стать такой. Это не так уж плохо — легче добиться своей цели. Все люди такие, в большей или меньшей степени. Что действительно кошмарно — это ложь. Я лгала своему другу, лгала Бобу Арктору постоянно. Однажды я сказала ему, чтобы он мне не верил, — и, конечно, он решил, что я шучу. Но я его предупреждала. Он сам виноват.

— Вы сделали все, что могли. И даже более того.

Донна встала из-за стола.

— Ладно, стало быть, пока мне докладывать почти нечего. Только ваши заверения, что его приняли. И что им не удалось ничего вытянуть из него с помощью своих… — ее передернуло, — своих отвратительных игр.

— Совершенно верно.

— До встречи. — Она помолчала. — Правительство вряд ли захочет ждать до зимы.

— Придется, — сказал Уэстуэй. — Ждите и молитесь.

— Все это чушь, — бросила Донна. — Я имею в виду молитвы. Когда-то давно я молилась, и много, — а теперь бросила. Если бы молитвы действовали, нам не пришлось бы заниматься тем, чем мы занимаемся. Еще одна фальшивая легенда.

— Как и многое другое, — сказал он, делая несколько шагов ей вслед, стараясь хоть немного продлить эту встречу. — Я не думаю, что вы погубили своего друга. Вы сами жертва в той же степени. Только по вашему виду не скажешь. Так или иначе, выбора не было…

— Я отправлюсь в ад. — Донна вдруг улыбнулась — задорной мальчишеской улыбкой. — Я ведь католичка.

И пропала в толпе.

Уэстуэй растерянно заморгал. Должно быть, так чувствовал себя Боб Арктор. Только что она была тут, живая, осязаемая; и вдруг — ничего. Исчезла. Растворилась среди обычных людей, которые всегда были и всегда будут. Она из тех, что приходят и уходят по своей воле. И ничто, никто не может удержаться с ней рядом.

Я пытаюсь поймать ветер. Как пытался Арктор. Агенты по борьбе с наркоманией неуловимы. Тени, исчезающие, когда того требует работа. Словно их и не было. Арктор любил призрак, голограмму, сквозь которую нормальный человек пройдет, не оставив и следа. Даже не прикоснувшись к ней — к самой женщине.

Функция Бога, думал Майк, превращать зло в добро. И если Он присутствует здесь, то именно этим сейчас и занимается, хотя наши глаза не могут этого увидеть. Все происходит там, глубоко под слоем реальности, и проявится лишь потом. Станет видно, может быть, лишь нашим потомкам, которые ничего не будут знать об ужасной войне, которую мы ведем, и о наших потерях, разве что найдут несколько строк мелким шрифтом в какой-нибудь исторической ссылке. И списка павших там не будет.

Им нужно поставить памятник. Всем тем, кто погиб. И тем, кто — еще хуже — не погиб. Остался жить после смерти. Как Боб Арктор.