Лазарь Лагин: Патент АВ

Врач пришел не сразу. Он нарочно помедлил, чтобы подчеркнуть, что ему не очень уж хочется ходить к этому бессовестному Попфу, восстановившему против себя всех бакбукских врачей. Он поставил диагноз: воспаление легких — и нарочно прописал самое дорогое лекарство.

— Он, кажется, не ошибся, — простонал доктор, когда они остались вдвоем с Береникой. — У меня такое ощущение, словно я наелся глины. Садись-ка, старушка, и пиши, пока я еще не потерял сознания.

И он продиктовал Беренике письмо Томазу Магарафу. Это была подробная инструкция о том, как ему питаться все время, пока он будет расти, каков должен быть режим его дня, как часто ему следует гулять и сколько минут, как часто и как долго лежать в постели и, главное, как ему вести детальные записи своего пульса, температуры тела, темпов своего роста, увеличения веса и всяких других, очень важных подробностей хода этого необычайного эксперимента.

— Напиши, что это страшно важно — его записи. Это будет мой гонорар за то, что я для него сделал… — чуть заметно усмехнулся он. — Так и напиши, что это будет мой гонорар…

Он никогда не думал, что у него может вдруг оказаться такой чудовищный аппетит. Он круглые сутки ел и все время был голоден. Он перестал питаться в ресторане, потому что нельзя же, в самом деле, дневать и ночевать там. Вдова, у которой он снимал комнату, буквально сбилась с ног, готовя ему сложное и обильное меню, разработанное для него доктором Попфом. Почти весь заработок уходил на еду, почти весь заработок и все свободное время. Он беспрестанно жевал, дома и на улице, в вагоне метро и на работе. Он ел и рос, каждый день прибавляя в среднем по два сантиметра.

Уже через несколько дней его костюмы стали ему малы и узки. Он заказал себе фрачную пару, пиджачную пару и ковбойский костюм с запасом материала, чтобы их можно было перешивать по мере того, как он из них вырастал. Чтобы не обращать на себя особенного внимания, он каждый раз обращался к другому портному. С обувью было труднее. Примерно каждые три-четыре дня он приобретал несколько новых пар обуви. Портные и сапожники доконали его сбережения: его текущий счет в банке таял день ото дня.

Первое время в «Золотом павлине» как-то не замечали, что Магараф вытягивается в вышину и ширится в плечах. Вернее, всем казалось, что их обманывает зрение, — настолько это было неожиданно и необычайно. Потом поняли, что зрение их не обманывает, что Томазо Магараф на тридцать первом году своей жизни действительно начал расти, но никто не решался сообщить об этом владельцу «Золотого павлина», господину Сууке, чтобы не подвести своего коллегу. Может быть, он все же перестанет расти, и тогда все обойдется.

Но Магараф вытягивался все длиннее и длиннее, и однажды во время представления разыгрался скандал.

Когда Магараф, как всегда, лихо выехал на сцену верхом на мохнатом пони, рыжий чуть подвыпивший верзила в ярко-сиреневом костюме, сидевший в первом ряду, зевнул и громко, на весь зал, сообщил своему соседу:

— У меня на ранчо таких лилипутов тридцать восемь человек, только этот, пожалуй, немножко повыше.

Легкий смешок пробежал по рядам.

— Чудак, — ответил ему сосед, — разве у твоих молодцов такие писклявые голоса, как у этого Магарафа? У него голос как у птенчика. Он поет, как девочка.

Конферансье, конечно, сделал вид, будто он не слышал этого разговора. Он вышел на авансцену и торжественно произнес:

— Сейчас Томазо Магараф исполнит песенку «Мамми, я боюсь».

Это был коронный номер Магарафа. Если закрыть глаза, казалось, что поет трехлетний ребенок. Томазо откашлялся и с ужасом почувствовал, что запел неокрепшим, но уже достаточно густым баритоном:

Громкий хохот и свист покрыли последние слова куплета. Недоеденные апельсины и банановые корки полетели на сцену. Пришлось дать занавес. И тогда Томазо Магарафа вызвал к себе в кабинет сам господин Сууке.

Владелец «Золотого павлина» был в черном сюртуке. Его широкополая шляпа чернела на письменном столе, как небольшой могильный холм. Всем своим обличием господин Сууке смахивал больше на баптистского проповедника, нежели на хозяина увеселительного заведения. В этом не было ничего удивительного. До того, как заняться мюзик-холлом, господин Сууке лет двадцать торговал словом божьим в качестве проповедника. От своей прежней профессии он сохранил чувство несколько брезгливого презрения к греховным мюзик-холлным делам. А из всех греховных мюзик-холлных дел он больше всего не любил тех, которые приносили убытки.