Саймон Кларк - Чужак

Тогда-то и возник расовый вопрос. Один выдающийся эксперт-медик провозгласил, что все дело в крови. Большинство южноамериканцев имеют незначительную примесь индейской крови, наследие инков или ацтеков. Не знаю. Профессора довольно быстро выперли из университета, но многие уже поверили ему. Перед испаноговорящими закрывали рестораны и бары. Даже перед теми, чьи предки родились здесь сотню лет назад.

Между тем, как и следовало ожидать, болезнь истощила собственные силы. Инфицированные до того осмелели, что перестали впадать в безотчетную панику, когда слышали чей-то чих на противоположной стороне улицы. Но Мексика оказалась не резиновой. Нельзя запихать в страну черт знает сколько миллионов человек и рассчитывать, что она не лопнет по швам. Некоторое время держаться в границах помогала крупномасштабная программа помощи, но продовольствия на всех не хватало. Организации, занимавшиеся распределением и доставкой, не справлялись. В портах вырастали горы зерна, но до беженцев в глубине материка оно не доходило. Голод гнал людей все дальше на север, к границе США с ее ограждениями, заслонами и стенами, возникавшими на пути незаконных иммигрантов. Здесь, как говорится, неодолимая сила столкнулась с непоколебимым препятствием.

Вот еще одна газетная вырезка. В ней интервью с американским полицейским, несущим патрульную службу у мексиканской границы в день Прорыва.

«Все пошло к чертям. Но как их остановишь? Миллион мужчин, женщин, детей. У некоторых на руках младенцы». Он помрачнел, вспоминая случившееся, и закурил уже третью за последние десять минут сигарету. «Они просто разнесли ограждение… Что я, по-вашему, должен был делать? Стрелять в них? Стрелять в детей и женщин? Мы едва успели залезть на крышу машины и только смотрели, как они идут. Это был поток… наводнение. Так что мы просто сидели и ничего не делали».

Потоп, захлестнувший Америку, начался в жаркий, сухой майский день. «Беженцы превращаются иногда в армии вторжения», — пророчески заметил один комментатор, но сотни тысяч американцев собирали продовольственные посылки и добровольно помогали предотвратить гуманитарную катастрофу. Мы, как нация, изо всех сил старались сделать то, что надо.

Через некоторое время каждый штат принял определенное число мигрантов. А поток продолжал прибывать. Студенческие общежития, отели, армейские полевые лагеря, круизные теплоходы — все было забито под завязку. Вы могли придти в супермаркет в понедельник и обнаружить, что все в порядке. Но уже во вторник стоянка для машин становилась пристанищем полутысячи бразильцев, живущих в городке из картонных ящиков. То же творилось в городских парках. Палатки и навесы из палок и пластиковых мешков стали жилищами для миллионов беженцев по всей стране. Конечно, им всем хотелось есть. Всем требовалась чистая вода. Лекарства. Одежда. Обувь. Да, будь оно проклято, мы сделали все так, как надо. Мы старались их накормить. Но этих людей было слишком много. Полуживые, изможденные ублюдки — я не вкладываю в это слово никакого оскорбительного значения, поверьте, — заполняли улицы, прося хлеба. Ни угроз, ни насилия, ничего такого. Почти никто не говорил по-английски, поэтому иногда создавалось впечатление, что всем им по силам только одно слово — хлеб. Вы ходили по городу и всюду натыкались на молодых, красивых бразильянок или мексиканок (хлынувший на север поток, похоже, увлек за собой чертовски много мексиканок). Они смотрели на вас прекрасными карими глазами, в которых застыла мировая скорбь, протягивали руки и произносили только одно слово:

— Хлеба.

— Хлеба.

— Хлеба.

Вы отдавали им все, до последнего пенни, но при этом понимали, что сделали недостаточно. Потому что между вами и «Блокбастером», «Барном и Ноублом», «Макдоналдсом» или любым другим местом, куда вы направлялись, стояли еще десять тысяч человек, монотонно повторявших одно и то же слово: хлеб, хлеб, хлеб…

Вы ловили себя на том, что начинаете злиться на них, потому что в глубине души злились на себя. Такова человеческая природа: нам хочется помочь тому, что обращается за помощью. Но только ничего не получается.

Всем не поможешь. А доносящееся отовсюду слово звучит негромким пульсирующим причитанием.

Хлеба.

Хлеба.

Хлеба.

Хлеба — хлеба — хлеба — хлеба — хлеба…

Один умолкает, начинает другой. Хлеб, хлеб, хлеб…

Дело дрянь. После этого трудно проглотить кусочек и не подавиться.