Сергей Смирнов - Хроника лишних веков (рукопись)

Храбрость теперь, и правда, получалась какой-то холостой…

— Навзничь, — тихо сказал полковник уже на ходу. — Значит, наповал. Дай-то, Бог.

Он перекрестился и вслух, громче помолился «за Веру и Отечество живот свой положившего» раба Божьего Василия.

Тот день обошелся всего одним смертельным выстрелом, а все остальные выстрелы, что полагались по пьесе подпоручика Радзевича, вместились в следующее утро.

Я уверен, что нас нагнал не какой-нибудь случайный партизанский отряд красных — то было вполне осознанное, может быть, отборное чекистское формирование. Распутав следы Щуплова, изучив наши, оно ушло вдогон довольно малым числом, рассчитывая на внезапность засады и не зная только об одном — о невероятной, нечеловеческой меткости полковника Чагина.

…Итак, новое утро, вновь ясное, безвоздушно-тихое, китайской тушью выписывало на снегу тени редких прямых стволов, мерцающие искорки сыпались с небес. Обрыв строки. Абзац.

С новой, именно-таки красной строки — звонкие расколы выстрелов справа, слева, везде. Прозрачная, легкая, как падающая снежинка, смерть.

Я не видел никого — одни деревья. Казались, пули сами собой выстреливаются из невидимых стволов и сами летят неизвестно откуда и куда.

Надо мной шаркнуло по коре, на лицо, помню, посыпалась еловая чернота. Я присел по-дурному на корточки и, опасливо оглядевшись, заметил Радзевича. Он из-за елки шагах всего в тридцати, делал мне рукой какие-то знаки. Я не понимал, а Радзевич сердился и все ярче розовел. Прав был Чагин: у всех нас Малые Театры в мозгах, оттого — излишняя образность жестов, игра воображения с печальными результатами… Но грешно шутить — моя тупость, растерянность стоили Радзевичу жизни. Он вдруг двинулся ко мне. Его порыв остался для меня неразрешимой загадкой… Пригнувшись и сделав первый резкий и широкий шаг ко мне, скорее даже — к дереву, разделявшему надвое дистанцию между нами, Радзевич словно пересек траекторию летевшей сбоку пули, был сбит ею, мотнул головой и упал в снег.

Я оторвался от своего дерева и, как сомнамбула, пошел к нему. Злобно свистело вокруг, меня не брало, будь проклята моя судьба.

Пуля попала Радзевичу чуть ниже уха, кровь застывала, а снег у его головы багрово таял. Я перевернул его лицом к небу, глаза подпоручика светились голубизной — и я увидел, как стрелой, белым зимним стрижом взмыла в родные выси его душа.

Тело подпоручика осталось удивительно легким. Я понес его в сторону от шума, где, как мне мутно чудилось, можно было похоронить… На одном из слепых своих шагов, я вдруг стал проваливаться и съехал на дно какой-то большой воронки, окруженной кустами. Там я погрузил подпоручика в мягкую снежную глубину и полез наверх, чтобы поломать кусты и хоть немного прикрыть его сверху. На что еще я был там пригоден?

Потом на дне воронки я поднял голову и увидел наверху полковника, окруженного первозданной тишиной. Чагин стоял, привалившись боком к дереву и смотрел на меня с усталым презрением.

— Вы как всегда живы? — глухо, почти не слышно констатировал он.

Мне сделалось тошно:

— Увы, без оправдания, господин полковник…

— Хотел бы знать, откуда вы взялись, — без интереса добавил он.

Я только пожал плечами и спросил:

— Они ушли? Отступили?

Полковник усмехнулся…

Ему досталась самая удобная позиция — маленькая, удачно расположенная в театре военных действий расщелина, откуда он, бог прицела, хладнокровно перестрелял всех наших преследователей, на свою беду показывавшихся из своих укрытий. Обо всем этом я узнал позднее, а пока задал еще один глупый вопрос:

— А где остальные?

У полковника губы дрогнули и сжались.

— Господин Арапов, — теперь уж слишком отчетливо, словно с высокой мраморной лестницы, произнес он, — нас с вами двое.

Я глядел на него снизу вверх, в голове шумело, и я с великим трудом рассудил, что логичным завершением сцены должен стать последний, легкий и бесприцельный выстрел полковника Чагина. Честно признаюсь, я был готов к этому выстрелу, не единая нервинка во мне не противилась ему, но полковник отвернулся и отошел прочь. Куда-то все поплыло от меня, и я очнулся, ткнувшись лицом в колючий хворост, покрывший мертвого подпоручика.

Потом, потерянно побродив наверху, я вдруг обнаружил, что рядом с каждым убитым в том неизвестном сражении росло высокое стройное дерево. И вот я подумал, что раз так, то все и заслуживают одной братской могилы во главе с подпоручиком Радзевичем, и во исполнение предопределенного замирения там, в синеве над снегами, я здесь, внизу, в этом снегу, оставлен целым и невридимым.